Густав Хэсфорд - Старики и бледный Блупер

— Шел бы ты с глаз моих долой, лошара жалкий. Что ты можешь? — во Вьетнам зашлешь?

Недостающее Звено попыхивает сигаретой, окутавшись клубами дыма.

Серф-Нацик открывает окно.

Недостающее Звено говорит: «Хорош меня морозить. Задолбал уже, вечно окна открываешь».

Серф-Нацик говорит: «Хорош меня травить. У меня из-за тебя рак будет».

— Да у меня с пониженным содержанием смол!

— Я дыма не люблю, — говорит Серф-Нацик. — Воняет.

Недостающее звено выпускает дым.

Серф-Нацик говорит: «Покажи-ка ему».

— Не буду, — говорит Недостающее Звено. — Не хочу показывать. Он мне не нравится.

Серф-Нацик говорит: «Давай, показывай. Я есть хочу».

Недостающее Звено ворчит: «Ага, я типа тоже есть хочу». Он вытаскивает какие-то бумаги из внутреннего кармана пальто и отдает их мне. Бумаги — ксерокопии газетных вырезок из полудюжины известных газет. Заголовки: «Рядовой морской пехоты в плену», «Под пытками Вьетконга», «Жертва промывания мозгов», «Героя войны уделали по восьмой статье». На одной из вырезок — фотография, на которой я с гордостью принимаю «Серебряную звезду». Некий большой генерал, которого я в жизни не видел, пришпиливает медаль мне на грудь. Заголовок: «Джайрин, герой, вернувшийся из плена, получает медаль за доблесть».

Мой отец не от стыда умер. Я ведь герой.

Серф-Нацик говорит: «Валяй, давай интервью газетам. Расскажи им свои бредни. Попробуй — вдруг станешь гуру для мерзости хипповской, что против войны. Неужто корпус морской пехоты мог сделать героя из предателя? Ты храбр, ты предан, но немного запутался, вот и все. Можно понять. Просто у тебя чердак не в порядке. Винтиков не хватает».

Я говорю: «Понимаю. Вы боитесь признать, что кто угодно может решиться начать войну против вас. Идеи у людей появятся… Никогда нельзя показывать американского солдата, идущего против правительства Америки, слишком много народа спросят, почему так, слишком многие спросят, что не так, а на спуковских карандашах резинок нет».

Серф-Нацик лыбится. «А нет никаких спуковских карандашей. И спуков нет. Нас тут сроду не бывало».

— Сроду не бывало, — говорит Недостающее Звено. Он шарится в бритвенных принадлежностях на моей койке. Моя койка такая образцовая, что кинешь четвертак на одеяло — он подпрыгнет. Недостающее Звено исследует мои бритвенные лезвия, потом берет письмо, адресованное моей матери, в котором я сообщаю ей, что еще не умер, и что скоро приеду домой живым и невредимым. У нас на ферме телефона нет.

Я говорю: «Положи письмо на место, перхоть подзалупная, не то тебе обрубок шеи бинтом перемотают».

Недостающее Звено глядит на меня, ничего не говорит, затягивается разок сигаретой и бросает письмо на подушку.

— Есть пошли, — говорит Серф-Нацик. Потом мне: «Мы с тебя глаз спускать не будем».

Спуки разворачиваются на выход, и Недостающее Звено тоже говорит: «Ага, глаз спускать не будем».

Я говорю: «А мы с вас не будем глаз спускать».

Перелет на «Птице свободы» от Японии до Калифорнии в чреве «Американской крепости» — 18 часов мечты для двух сотен просоленных и продубленных вьетнамских ветеранов. До отвала холодного пива и круглоглазых стюардесс.

Может, война и похожа на сказку про Золушку, в которой мужчины превращаются в солдат, но процесс увольнения на авиабазе морской пехоты Эль-Торо, что к югу от Лос-Анджелеса — сплошная скучная и утомительная перекличка, от больших белых отделенных казарменных отсеков через сборные бараки, что раскиданы по всей базе, до красного кирпичного штаба и заново обратно.

Медобследования. Куча образцово-показательной херни, которой так любят заниматься в войсках в Америке. Выплатили жалованье — я получил накопившееся за год. Вылезли из казенного белья, деньги получили — и от солдата до насрато ровно за восемь часов, прочь из Зеленой Мамы и обратно в Мир.

Мы понимаем, что уже почти гражданские, когда нас отводят в актовый зал, и типы из полицейского управления Лос-Анджелеса произносят речь, зазывая в свои ряды.

После зазывательной речи получаем приказ направляться в соседнее здание для прохождения следующего этапа предусмотренных для нас процедур.

В здании за столами расселись крысы, шуршат бумагами, как несушки на насесте в ожидании позыва на кладку яиц.

Писарюга, крыса-служака, не отрывая глаз от бумажек, пихает мне листок бумаги, не удосужившись глаз поднять. «Это твоя ДД 214, — говорит. — Не теряй».

Жду, что дальше. Писарь-крыса не обращает на меня внимания.

— Ну, кореш, дальше-то куда?

— Чего?

— Процедуры. Куда дальше?

Писарь-крыса поднимает на меня глаза и вздыхает. Как и все гребаные крысы-служаки, он представляет собой причудливую смесь наглости и бестолковости, на его лице — неприветливая ухмылка сволочного типа, который ни за что не несет ответственности и отлично это знает. Он стар, устал от всего, и на важную персону вовсе не похож. «Господи…» — произносит он. Хмурится. Лицо у него белое, как рыбье брюшко, и усеяно красными прыщами. «А все, тупорылое созданье. Свободен». Он говорит — очень медленно, жалобным голосом человека, которому достался чересчур шустрый младший братик: «Те… бе… по… нят… но…?»

Я говорю: «И все? Больше ничего?» Заметив его ухмылку, говорю: «Слышь, братан, отвесь халявы. Я же в первый раз увольняюсь».

Крыса с надутым видом пялится на свои бумажки, меня игнорирует.

Я поворачиваюсь и направляюсь к двери. Когда я кладу руку на ручку, крыса говорит: «Если хочешь выйти с базы, бумаги надо проштамповать».

Разворачиваюсь и иду обратно к стойке: «Чего?»

Крыса поднимает печать: «Бумаги надо проштамповать, если хочешь выйти с базы».

— Ну так проштампуй. В чем дело-то, у тебя рука сломана?

Крыса сидит с надутым видом, не отвечает.

Я говорю: «Или хочешь, чтобы я тебе руку сломал?» Но я не откручиваю ему башку и не сру промеж плеч. Не мое это дело. Больше не мое.

Крыса жмется. «Я не могу проштамповать твои бумаги. У тебя бумаги не в порядке».

— Чего там не так?

— Они не в порядке.

Я стою у стойки напротив крысы и ничего не предпринимаю. Жду. Не возмущаюсь.

Война, похоже, чем хороша? — все крысы в тылу сидят. В поле, во Вьетнаме, я мог доверить свою жизнь любому хряку, пусть бы даже видел его в первый раз, и даже имени его не знал. Так славно представлять себе, что где-то есть крысы, которые шлепают туда, где их ждет какое-нибудь орудие с расчетом, но такого никогда не бывает, потому что крысы знают, как уходить от драки. Крысы знают, как сделать так, чтобы классные парни за них дрались. А потом, когда прижмет, воины конторских битв уползают под покровом ночи и пристраиваются к своим счетам в швейцарских банках.

Маленькие Гитлеры, нацисты в исполнении Уолли Кокса, крысы правят миром не за счет мужества или способностей, а благодаря примитивному весу цифр, тщательно лелеемой инертности, льстивым мифам, почитаемым всеми, и неистребимой преданности бестолковости, непробиваемой как броня. Они поубивали всех тигров, и во главе теперь стоят кролики.