Густав Хэсфорд - Старики и бледный Блупер

Мне должно быть невесело, но я не грущу. Я вообще ничего не чувствую. Думать сейчас могу лишь об одном: не болело бы так сильно лицо, и еще думаю о том, что если уж суждено помереть, что бы мне просто не сдохнуть на хер и не разделаться со всем сразу. Почему приходится заниматься всем этим кровопусканием и глядеть на эту миккимаусовскую выставку убийств?

Я пытаюсь сделать шаг, еще всего один лишь шаг. Не выходит. Валюсь на землю. Лежу ничком на земле и гляжу, как огромная тень накрывает мое лицо.

Жизнерадостный санитар в замызганой полевой шляпе опускается рядом со мною на колени и вытаскивает шприц-тюбик с морфием. Санитар шлепает меня по согнутой в локте руке, отыскивая вену. Пытается вколоть морфий. Но рука его дрожит так сильно, что он не может ввести иглу. Я удерживаю его руку своей, пока он делает укол. Я говорю: «Отмените вызов. По-моему, у меня просто хрен встал да по лбу стукнул».

Коротышка-санитар смеется.

Пока я постепенно превращаюсь в белую резиновую куклу, санитар накладывает временные перевязки на мои раны. Мне это кажется несколько странным.

Кто-то говорит: «Эл-Ти, Минный Магнит опять под санитара косит». Этот же голос отгоняет от меня Минного Магнита и произносит: «Блядь! Пшел от него, придурок».

Раздается еще один голос:

— Минный Магнит, настоящим перевожу тебя в военную полицию.

— Есть, Эл-Ти.

— Берешь себя под арест, придурок, херачишь вон к той маленькой хижине и помогаешь готовить чайкомское добро к подрыву.

— Есть, Эл-Ти.

Здоровенный чернокожий санитар с добродушной улыбкой похлопывает меня по плечу и говорит: «Все ништяк, мужик. Ты живой и невредимый. Херово было в плену у этих Чарли Конгов, но теперь ты у праведных американских пацанов. Мы пришли тебе помочь. Истопали весь этот РБД, пока тебя не нашли. Сейчас птички прилетят. Улетишь из этой деревни на метелке — гук не успеет рисом серануть».

Чей-то голос произносит: «Резче, народ».

Лейтенант с голой головой склоняется ко мне и глядит мне в лицо. Пухленький чувачок, из тех шпал, что жопу рвут, чтобы две получить. Волосы у него рыжие, подстрижены коротко и ровно. Лейтенант говорит: «Это он?»

— Да блин, Эл-Ти, — говорит чернокожий санитар. — Кажись, он и есть!

Разрозненный огонь из стрелкового оружия вспыхивает где-то далеко отсюда. Должно быть, командир Бе Дан с бойцами ударили по блокирующей группе.

Я кашляю. Выплевываю блевотину. Гляжу на нее, чтоб убедиться, что это всего лишь блевотина — не что-нибудь похуже.

Ко мне склоняется лицо армейского лейтенанта — белый пузырь в веснушках, солнце заслоняет. «Крепись, солдат. Не парься ты из-за всякой херни. Мы за тебя этим гукам вломим. Откат — п…ц всему. Только не нервничай». Похлопывает меня по руке. «Ради тебя вся эта каша заварена».

Должно быть, я гляжу на армейского лейтенанта как-то странно, потому что он говорит: «Берд Дог» пролетал, заметили тебя на рисовом чеке: «круглоглазый под нами». Приказ получили: вывезти своих. Потом всех поубивать, а Бог пусть после сортирует».

— Сэр?

— Что?

— Никакой я на хер не солдат.

Лицо лейтенанта не меняет выражения. «Что? Что ты сказал?»

— Я те на хер не рыготина армейская. Я боец морской пехоты США. В отставке». Я крякаю, прочищая горло. «Дэвис, Джеймс Т., рядовой, категория Е-1, личный номер 2306777». Я делаю глубокий вдох и говорю по-вьетнамски: «До ме хоа чань». Затем по-английски: «Я не сдаюсь. Иди ты на хер».

Мимо проходит хряк с отрезанной головой, привязанной за волосы к стволу его М16. Одна из близняшек Фуонг.

Лейтенант глядит на меня не меняя выражения лица. Говорит чернокожему санитару: «Тащи его в метелку, Док».

Объявляется радист. На радисте большая мягкая соломенная шляпа. Он говорит: «Эл-Ти, ганшипов надо? Тут еще сержант-майор срочно вызывает. Говорит, третий взвод взбунтовался».

Продолжая глядеть на меня, лейтенант говорит: «Отставить ганшипы. Есть сержант-майор». Он неожиданно отворачивается и кричит: «Собери вон те припасы, солдат. Капрал, где сводка потерь по личному составу? Доставь счет убитых по азиатам. И пошли своих людей, чтобы проверили вон те строения противника, потом их подорвете».

Лейтенант уходит, говорит кому-то на ходу: «Так точно. Оружие вон там складывайте».

Солдаты вытаскивают из тоннелей грязное оружие и военное снаряжение. Сердитый хряк с багровым лицом бешено тычет штыком в бамбуковую флягу, довольно хрюкая после каждого злобного выпада.

Меня поднимают и несут сквозь тучу красно-лилового дыма, прямо в бурю жалящего песка, который вздымают в воздух струи от лопастей прибывающих медэваков.

Меня кладут рядом с ранеными, дожидающимися погрузки. Санитары ножами срезают амуницию с раненых. Санитары разрезают и снимают с меня пижамный костюм. Я остаюсь лежать голышом, но мне разрешают оставить при себе затрепанный старый «стетсон».

Мы ранены, и потому невидимы. Солдаты, поджигающие деревню факелами из бамбука и соломы, глядят прямо сквозь нас, будто мы уже духи бесплотные. Ты больше не участвуешь в происходящем. Ты будто бы лишний. Ты размышляешь — а теперь что? Задаешь себе вопрос: куда теперь, а больно будет? Не нравятся тебе нездоровые люди, и не хочется, чтоб оставили тебя с чужаками.

Медэваки садятся, и разрубающие воздух лопасти расшвыривают крошечные осколки как механические мачете. Сначала чопперы принимают на борт лежачих: с ранениями в голову, тяжело раненых и умирающих. Чоппер поднимается в воздух, в нисходящий поток от слившихся в круг лопастей попадает кровь, льющаяся из открытой двери его чрева, и воздушный поток осыпает носильщиков на земле розовой росой.

Несколько армейских хряков беззаботной походкой проходят мимо, будто на пикник на пляже направляются. Солдаты смеются преувеличенно громко и говорят преувеличенно громко. Двое из солдат держат Бодоя Бакси за щиколотки. Тащат его туда, где считают убитых. На лоб ему кто-то прибил нашивку с эмблемой подразделения. Тощий бурый щенок трусит рядом с телом, тыкаясь мордой в лицо Бодоя Бакси и слизывая кровь.

Добродушный медик опускается на колени и покрывает ксилокаиновой мазью мои лицо и руки. Солнце бьет в глаза, и я его не вижу. Я говорю: «Спасибо, кореш». Несколько мгновений спустя лицо и руки немеют, и я на чуток улетаю.

Поворачиваю голову направо по борту. Занимая десять ярдов по фронту, безукоризненно выровненными колоннами и шеренгами, в ровном строю даже после смерти, ждут в безупречном терпении грузные похоронные мешки с солдатами.

Переворачиваюсь лицом налево на звуки приглушенных стонов. Ошибся кто-то. В очереди на борт медэвака ниже мертвого американца может стоять лишь вьетнамка с огнестрельным ранением в живот. Какой-то санитар-салага удумал: притащил сюда Боевую Вдову, мать Би-Нам Хая, и оставил ее, раненую, на ворохе окровавленных перевязочных пакетов — решил, что ее вывезут на медэваке.