Кэти Гольке - Спасая Амели

А теперь начали притеснять соседей, выселять тех, с кем бок о бок прожили много лет – потому что в их венах текла (или были хотя бы малейшие подозрения на то, что текла) еврейская кровь. Как будто то, что ты еврей, запрещало тебе быть христианином, или гражданином Германии, или человеком вообще. Как будто сам Христос не был иудеем.

Курат выругался, потом стал молить о прощении. Он чувствовал себя беспомощным перед лицом подобного лицемерия, несправедливости и безумства. Хороших мужчин и женщин выселяли из их домов, угоняли в концлагеря или переселяли на оккупированные Германией территории – и все ради «ариизации» Германии. Ходили слухи, что не все лагеря были созданы для содержания евреев в заключении или для исправительных работ, невзирая на то, что на железных заборах была надпись: «Труд делает свободным». Курат вздрогнул от того, что представил.

«Ни совести, ни страха перед Всевышним! А что делаем мы – что делаю я? Просто сижу и наблюдаю?» Курата Бауэра трясло от злости перед бессилием нации, Церкви, перед собственным бессилием.

К тому времени, как курат стал взбираться по ступеням в церковь, он весь продрог, а в его душе продолжалась борьба. Он оперся о дверь, чтобы перевести дух, восстановить дыхание и обрести душевное равновесие, прежде чем войти в храм. Бауэр стал бы биться головой о дверь, если бы это помогло.

– Курат! – окликнул его кто-то негромко из темного алькова за лестницей.

Священник вздрогнул, спустился по ступенькам и вгляделся в темноту, чтобы разглядеть ребенка – очень худенького, лет шести-семи.

– Ты из семейства Леви. – Бауэр не хотел, чтобы его слова звучали как обвинение.

– Д-да, курат, – запинаясь, произнес мальчишка, отпрянув.

– Заходи, я не кусаюсь. Что ты делаешь здесь в такой ранний час?

– Вас жду, курат. – Мальчик осторожно выполз из угла, огляделся. На его лице читался страх быть обнаруженным. – Мы сегодня уезжаем… и больше никогда не вернемся, – прошептал он.

Сердце курата упало. Еще одна семья.

– Mein Vater [34]велел отдать это вам. – Из-под лестницы мальчик достал пакет – большую прямоугольную коробку, завернутую в шерстяной шарф. – Он сказал, вы знаете, что с этим делать. Просил передать, что это особенный предмет – сделанный из оливкового дерева, растущего на холмах Иерусалима. Нам прислал это дедушка в прошлом году на Хануку [35].

Курат Бауэр помнил тот день, когда Яков Леви получил эту разрисованную коробку и весточку о жестокой смерти отца – детям об этом решено было не сообщать. Священник осторожно развернул пакет. Гладкая, красиво расписанная темными, светлыми и золотисто-коричневыми красками, это была не просто коробка для хранения изумительных наборов красок, растворителей, кистей и лоскутков. Она сама по себе была произведением искусства.

– У нас не осталось времени, чтобы ею воспользоваться, а отец сказал, что он только учится рисовать. Сказал, что вы знаете, кому она больше нужна – что ее используют для благих целей. – Мальчик ожидал ответа, но курат Бауэр лишь поглаживал красивую поверхность коробки. – В следующем году мы будем уже в Иерусалиме, и отец говорит, что там мы найдем другую. – В глазах мальчишки светилась надежда.

Курат Бауэр медленно кивнул – он не мог говорить из-за вставшего в горле кома.

– А еще отец говорит, что наш дом нам тоже больше не нужен; что кому-то он нужен больше и вскоре туда переедут. Мы вот-вот уедем к дедушке; у него, говорит папа, хватит места для всех нас. Придется только немножко подождать на границе – пока причалит корабль, на котором мы все сможем уплыть.

Курат Бауэр продолжал молчать, не доверяя собственному голосу.

Мальчик неловко заерзал, и курат понял, что просто обязан взять себя в руки.

– Прощайте, курат. Было приятно с вами общаться. – Мальчик протянул руку, и священник крепко ее пожал.

Курат Бауэр от души перекрестил лоб мальчика и прошептал:

– Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя Господь светлым лицем Своим и помилует тебя! Да обратит Господь лице Свое на тебя и даст тебе мир! [36]

Мальчишка уже припустил по улице, когда курат Бауэр окликнул его:

– Отцу передай…

Ребенок остановился, повернулся, замер в ожидании. Курат Бауэр попытался еще раз:

– Передай ему спасибо! Я сохраню это до его возвращения!

Парнишка ликующе поднял руку.

– Я передам! Но он сказал, что вы можете делать с ней все, что захотите! Мы не вернемся! – Он повернулся и побежал домой.

Курат Бауэр как можно аккуратнее завернул деревянную коробку, словно она была сделана из хрупкого стекла.

– Да, – прошептал священник, – вы уже не вернетесь.

Он толкнул дверь и вошел в церковь. Закрыв за собой дверь, Бауэр подошел к стоящему справа алтарю, преклонил колени перед замысловато вырезанным распятьем и заплакал.

Джейсон взял одну смену белья. Он не решался провести в Обераммергау много времени, к тому же ему необходимо вернуться назад в Мюнхен, чтобы успеть на выступление Гитлера, – в противном случае главный редактор его уволит. Джейсон не знал, до сих пор ли Рейчел с Амели находятся в деревне. Но если они там, лучшего времени увезти их оттуда, пока все сосредоточены на Гитлере и на его безопасности, не будет. Можно прибегнуть к хитрости.

«Сенсация. Буду относиться к этому, как к любой другой сенсации. Что делают жители деревни для подготовки к “Страстям Христовым”? А как же главные роли? Неужели Иисуса тоже мобилизовали? А двенадцать апостолов?» Джейсон представил тринадцать бородатых мужчин в длинных хитонах – Иисуса и двенадцать апостолов – с пистолетами Люгера в руках. От подобной картины, нарисованной воображением, Джейсон поморщился.

Он заскочил в утренний поезд, положил дорожную сумку, вытащил из нагрудного кармана блокнот.

Работай не покладая рук и старайся не ввязываться в сомнительные авантюры – таково было напутствие его главного редактора, когда он хлопнул Джейсона по спине и проводил до дверей издательства. А еще не затягивай с сенсациями. Напиши что-то стóящее или будешь уволен.

Джейсон вздохнул и ослабил узел галстука. Без зарплаты он точно долго не протянет. Журналист нахлобучил шляпу на глаза – чтобы лучше продумать предстоящие интервью.

Но мысленно он постоянно возвращался к преследующим его загадкам. Каждый абзац, который отметила для него фрау Бергстром, противоречил его жизненным принципам. Нельзя сказать, что кто-то прививал ему жизненные ценности, – скорее он впитал их с течением жизни.

Служба Исповедальной церкви, на которой Джейсон побывал в Берлине, поставила эти ценности под сомнение – не так, как Бонхёффер в своей Nachfolge ; впрочем, взгляды священника тоже противоречили личным убеждениям Джейсона.