Николай Асанов - Огненная дуга

И вдруг что-то вспомнил, вздрогнул, выпрямился в кресле, взглянул прямо в синие прозрачные глаза, напряженно спросил:

— А вы разве встречались с ними?

— Три месяца назад у меня из спины вынули обломок такого стилета. К счастью для меня, он уже был в употреблении, яд стерся.

Глаза у нее потемнели, над переносьем прорезались две морщинки.

— Вы были… там? — неопределенно взмахнул рукой подполковник.

— Да. В пятый раз.

Подполковник вдруг с каким-то жадным любопытством снова оглядел эту женщину. «Нет, не так уж она молода! Лет двадцать шесть — двадцать восемь. Но… пять раз! А может, вовсе и не годы наложили этот суровый отпечаток, что сейчас почудился в ней? Ведь каждое путешествие „туда“, будь оно хоть в один день сроком, стоит порой нескольких лет!»

Он опять забыл о бумагах, правда, лишь на мгновение, но в это мгновение вспомнил все, что знал о «людях Гейнца». Тайная организация гитлеризма. Нечто вроде ордена убийц. Человек присуждается к смерти именем Фемы, тайного судилища, действовавшего когда-то в средние века. Можно обойтись в без упоминания судилища. Достаточно сказать, что убитый — враг фюрера и Германии. Да и Фемы-то никакой нет. Есть обычная для гитлеризма игра в тайну. А скольким людям она стоила жизни! Бот и эта женщина… Но ведь она была «там» пять раз!

Он спохватился и, чтобы не выдать своего волнения, углубился наконец в бумаги. Ну-ну-ну! — только и мог бы он сказать, если бы в этот момент его спросили о человеке, послужной список которого он изучал.

Во-первых, ей всего двадцать три! Во-вторых, она радист и в то же время отличный фотограф! В-третьих, знание немецкого со всеми почти диалектными особенностями, кроме швабского диалекта. Провела за линией фронта в общей сложности почти два года. Пять раз переходила линию фронта, а если посчитать, что обратно тоже надо возвращаться, получится — десять раз под пулями, минами и снарядами. Да иной раз не по одним суткам, а неделями, выжидая часа, когда наконец услышит на родном языке: «Стой! Кто идет?» Ну, а там, на той стороне? Разве там не страшнее, чем просто под пулями и снарядами? Ведь пули и снаряды поминутно не падают, и у солдата бывают часы, а то и месяцы отдыха: отведут на перегруппировку, просто во второй эшелон, и человек уже счастлив! А там?

Подполковник и сам бывал «там». Он знал, как дорого обходится вечное напряжение, как трудно контролировать себя, а контролировать надо все время, даже во сне. А можно ли приучить себя даже во сне думать по-немецки?

И все-таки не лежало у него сердце к этой затее. Туда бы мужика, спортсмена, проныру… Подвел, подвел его кадровик штаба фронта!

Он не знал, что сказать этой женщине, которая, несомненно, ждала какого-то участия, хотя и сделала холодное лицо.

— Как вы устроились? — вежливо поинтересовался подполковник.

— О, в штабе много женщин, — как-то безразлично сказала Стрельцова. — Мне дали койку в общежитии врачей.

— Завтра переедете в Ашлу. Там будет наш дом резерва. Займетесь изучением назначенного для вас участка.

— Благодарю вас, товарищ подполковник.

— Можете быть свободны, товарищ лейтенант. Утром обратитесь к капитану Хмурову. Он увезет вас.

— Благодарю.

«Теперь бы ей повернуться по-уставному, щелкнуть каблуками и выйти. Но она что-то медлит. Вот в этом отсутствии автоматизма движений и сказывается женская душа. А может, у нее еще что-то есть ко мне?»

Он не ошибся. Стрельцова, медленно и ярко краснея, вдруг сказала:

— Товарищ подполковник, я замужем. Мой муж — майор Сибирцев — сейчас на офицерских курсах. Он знает, что я на этом участке фронта, и, вероятно, попросится сюда. Помогите ему отыскать меня, когда он обратится к вам…

— Сделаю все, Марина Николаевна, — мягко сказал подполковник.

Он встал, подал ей руку, позвонил Хмурову. Усмехнулся, увидев, как удивился капитан, должно быть все это время ожидавший грозы. Так вот, товарищ Хмуров, грозы не будет! Она пройдет стороной! И сказал:

— Завтра увезете лейтенанта Стрельцову в Ашлу. И чтобы там был порядок! — И снова обратился к Стрельцовой: — Ну, желаю вам успеха!

Стрельцова вышла. За ней последовал Хмуров. Больше он не улыбался. Лицо у него было растерянное. Так ему и надо! Они привыкли думать, что начальник у них грубиян и самодур. А того не понимают, что женщинам действительно не место на войне. Разве допустимо, чтобы такая женщина, как Марина Николаевна, рисковала ежеминутно жизнью, жила в подполье, переносила такое, что не под силу и мужчине, и все потому, что гитлеризм обрушился войной на весь мир. Нет, это недопустимо, и подполковник не устанет повторять это…

Он машинально вызвал штаб фронта. Только услышав голос полковника, ведавшего кадрами, понял, что его беспокоит. Сердито спросил:

— Кого это вы, товарищ полковник, направили ко мне?

— А что? — Масленников понял, что полковник усмехается в трубку, но голос звучал деловито, — Наша лучшая разведчица.

— Что, у вас мужчин не было?

— Знаете, товарищ Масленников, за эту операцию мы отвечаем вместе. И отвечаем головой! И мы достаточно долго раздумывали и взвешивали. Лучше, пожалуй, не придумаешь! Женщине сейчас даже безопаснее, чем мужчине. Так что вам следует оставить возражения при себе! — Тут в голосе собеседника зазвучал металл, и Масленников понял, что не найдет сочувствия. Он со вздохом положил трубку.

Он вдруг взял в руки стилет, которым обычно вскрывал пакеты, согнул его пополам, отпустил, послушал, как звенит сталь, даже понюхал копчик лезвия, будто надеялся распознать запах яда, которым он был отравлен, потом открыл самый нижний ящик стола и сунул стилет туда. Стилет почему-то вызывал у него нервную дрожь после слов лейтенанта Стрельцовой…

В конце сентября Георгий Сибирцев кончил курсы.

На курсы он попал прямо из госпиталя, едва успев залечить третье ранение. На этот раз он был ранен не опасно и был убежден, что. скоро вернется в свою часть. Да и время было удачное: начиналась весна, дивизия, в которой он служил, оставила позади бывшую государственную границу родины и освобождала Польшу, продолжая преследовать врага. Другие фронты подступили к границам Румынии. Тут бы и догнать сослуживцев, снова принять свою роту, но… командование рассудило иначе. И Сибирцев превратился в школяра на целых шесть месяцев!

Он так и не мог победить внутренний протест, — зачем это командованию понадобилось отрывать боевых офицеров от фронта, обучали бы новичков, младших лейтенантов, — и даже не радовался тому, что курсы находились в Москве. Зато в день окончания испытал настоящее облегчение. А то, что отметки он получил отличные, было привычно — ведь до войны он только и делал, что учился: сначала в школе, потом в военном училище.