Эдуард Ростовцев - Час испытаний

Ценою жизней десятков тысяч своих солдат фашистам удалось прорваться к городским окраинам. Но здесь их остановили, а в иных местах даже отбросили назад бригады морской пехоты.

На Турецком кургане, в Корабельном поселке и Западном предместье советские моряки стояли насмерть. Гитлеровское командование бросало на штурм все новые и новые дивизии. Части, побывавшие в боях с моряками, не отводили в тыл на переформирование — некого было отводить. Но и в батальонах, оборонявших город, с каждым днем становилось все меньше бойцов. Армады «юнкерсов» день и ночь висели над морем, обрушиваясь на суда, идущие к осажденному городу.

Уже давно под госпитали были отведены все уцелевшие здания школ, клубов, гостиниц. Теперь раненых размещали в опустевших магазинах, большие окна которых были наглухо заложены мешками с песком.

Галка работала в госпитале вначале санитаркой, а потом медсестрой. Ежедневно по 16—17 часов — в палатах, где на узких, тесно наставленных кроватях метались в бреду тяжелораненые; в перевязочных, где все было пропитано удушливым запахом крови и лекарств; в операционных, где врачи с серыми от усталости лицами стоя засыпали на те несколько минут, за которые со столов снимали забинтованных, притихших людей, а на их место укладывали других — в окровавленных солдатских гимнастерках, в полосатых сине-белых тельняшках.

Порой ей казалось, что не месяцы, а годы отделяют ее от той самоуверенной и по-мальчишески упрямой девицы, какой она была еще совсем недавно. Галка изменилась даже внешне: похудела, коротко остригла волосы; ее лицо, всегда смуглое от загара, теперь побледнело; от постоянных недосыпаний под глазами легли тени. Знакомые узнавали Ортынскую только по необычному переливчатому цвету глаз да по стройной, подтянутой фигуре: в высоко подрубленной гимнастерке, охваченной широким офицерским ремнем и начищенных до блеска сапогах.

Был особенно тяжелый день. С утра небо затянуло низкими грязно-серыми тучами, с моря дул пронизывающий холодный ветер, и вздыбленные им волны сердито обрушивались на берег. Заглушая рев штормового моря, со стороны Корабельного поселка катился грохот артиллерийской стрельбы. В госпиталь на Канатной непрерывно прибывали раненые. В приемно-распределительном отделении, куда Галка пошла за бинтами для перевязочной, раненые лежали везде: на топчанах, столах, носилках, на матрацах, расстеленных прямо на полу.

Кто-то хрипло окликнул ее по имени. Галка решила, что ей послышалось, но проходившая мимо сестра «приемника» дернула девушку за рукав и указала на носилки, которые несли два легкораненых матроса.

— Что, певица, своих не признаешь? — с трудом приподнялся на носилках вихрастый старшина второй статьи, в котором Галка узнала Сашку Болбата. Конопатый Сашкин нос заострился, на впалых щеках зловеще разлились синие пятна. Он тяжело дышал. — Опускайте, мальчики, где стоите, — хрипло сказал он товарищам и откинулся на носилки. — Все равно мои пробоины никакая медицина не заделает.

— Рано сворачиваешь паруса, Сашок, — попыталась ободрить его Галка. — Мы еще с тобой за гоночным призом пойдем.

— Кончилась моя гонка…

— Пять штыковых, — тихо сказал Галке сопровождавший Сашку чернявый матрос с забинтованной головой. — Думали, не довезем.

— На возьми, Микола, — Сашка протянул чернявому измятую, выгоревшую на солнце бескозырку. — Ты ее вместо мичманки надень. Этих ленточек фрицы как смерти боятся… Хлопцы… — Болбату трудно было говорить: — Нельзя тех гадов в город пускать… Это наш, матросский, город, и мы в ответе за него…

Сашка умолк. Потом посмотрел на Галку и слабо усмехнулся.

— Вот что, певица… — Он не окончил: темная густая кровь хлынула у него изо рта.

Потом два пожилых санитара привычно взяли на руки Сашкино тело и унесли.

В каком-то полузабытьи Галка вышла из «приемника». В вестибюле, где находилось эвакуационное отделение госпиталя, кто-то из раненых вполголоса пел на мотив старой матросской песни:

Я встретил его близ одесской земли,

Когда в бой пошла наша рота.

Он шел с автоматом в руках впереди,

Моряк Черноморского флота…

— Вы не хотите эвакуироваться с госпиталем и просите откомандировать вас в морскую пехоту?

— Да. Я подала рапорт.

Галка с недоумением смотрит на пожилого человека в штатском. Ей кажется, что она где-то уже видела эти прищуренные глаза.

— Давно в комсомоле?

— С тридцать восьмого.

— За что имели выговор?

Галка вспыхнула.

— Выговор с меня снят.

— Знаю. Но все-таки, за что вы его получили?

— Это было еще в десятом классе. Меня оскорбил соученик. Я его ударила.

— Чем вас обидел товарищ?

— Он не был моим товарищем. — Галка хмурит брови. «Что ему надо? — сердито думает она. — Как на допросе». Но вслух отвечает: — Он назвал моего дедушку белогвардейцем.

— Может, он имел в виду, что ваш дед был офицером царской службы?

— Мой дед был офицером русского флота! В белой армии он никогда не служил.

— Знаю. — Собеседник почему-то улыбается.

— А если знаете, зачем спрашиваете?! — злится Галка.

— Ого! Крутой характер. Дедовский. А вот лицом больше на отца похожа.

Человек в штатском, встает из-за стола и вразвалку шагает по комнате. По этой походке старого моряка Галка узнает его: Зарудный — секретарь городского комитета партии.

— Простите, Иван Матвеевич. — Девушка краснеет.

— Хорошо, что узнала. А то я уже думал — ты и меня, как того в десятом классе…

— Комиссар госпиталя приказал мне явиться сюда, а к кому — не сказал, — смутившись, бормочет Галка.

— Ну добро! — Он подходит к ней и почти силой усаживает в кресло. — Садись, садись. Разговор будет серьезный.

Он говорит ей «ты», и это льстит Галке.

— Я еще прадеда твоего — контр-адмирала Ортынского помню. Дедушку Семена Петровича отлично знал. С отцом твоим не раз встречался. Правильные люди были. Настоящие русские моряки! Да и ты, говорят, чести Ортынских не роняешь.

Зарудный останавливается перед Галкой.

— Так вот, Галина Алексеевна…

Спустя три часа девушка уже шагала по малознакомой Дмитриевской улице. В широком пальто, в туфлях на низком каблуке.

Вошла в подъезд трехэтажного дома. Кажется, здесь. Поднялась по лестнице и постучала в массивную дверь. За дверью шаги. Щелкает замок.

— Прошу! — миловидная женщина средних лет жестом приглашает ее в комнаты.

Хорошо обставленная большая квартира, навощенные иолы, огромный текинский ковер над диваном.

— Если не ошибаюсь, — Галина Ортынская?

— А вы — Зинаида Григорьевна Адамова?

— К вашим услугам. Прошу садиться.

Пока Галка брезгливо разглядывает висящую на стене картину фривольного содержания, Зинаида Григорьевна извлекает из вместительного шкафа какие-то коробки, пакеты в целлофане, дамские сумочки всевозможных фасонов, на спинках стульев развешивает платья.