Эдуард Ростовцев - Час испытаний

— Примерьте этот костюм. По-моему, он будет вам впору. — говорит она Галке. — Обратите внимание — строгий английский покрой. Сейчас это модно на Западе.

Галка послушно надевает костюм.

— Неплохо. Здесь придется немного убрать. — В руках Зинаиды Григорьевны появляется портновский мелок. — Юбку надо укоротить. Прекрасно. Теперь оденьте это платье… Вас смущает декольте? Но это — вечерний туалет!.. Хорошо, я немного подниму вырез.

— А совсем закрыть его нельзя?

— Нельзя! — сердится Зинаида Григорьевна. Она говорит безапелляционным тоном избалованной заказчицами портнихи. — Файдешиновое не мерьте. Я уже знаю, как вам его исправить. Набросьте панбархатное. И снимите же, наконец, ваши допотопные туфли! Возьмите те, лаковые.

— Настоящие ходули! — ужасается Галка.

— Обыкновенный французский каблук, — пожимает плечами Зинаида Григорьевна.

За платьями и туфлями следуют шляпы, белье, халаты, плащи. Галка еще никогда не видела столько дорогих и красивых вещей. Клейма иностранных фирм мелькают перед глазами. Но когда Зинаида Григорьевна извлекает из резной шкатулки золотой браслет старинной работы, кулоны, серьги, кольца с драгоценными камнями, — у Галки невольно срывается с языка:

— Но послушайте, откуда это все у меня?

— В дворянских семьях драгоценности переходили из поколения в поколение, — невозмутимо отвечает хозяйка. — Нет ничего удивительного в том, что, скажем, этот браслет когда-то носила ваша прабабушка-адмиральша. А туалеты привозил вам отец из-за границы. Ведь он бывал во многих иностранных портах.

Галка краснеет — поделом ей, чтобы не задавала впредь глупых вопросов!

— Но это еще не все, — продолжает Зинаида Григорьевна, кладя на стол пачки кредиток. — Вот итальянские лиры, это — рейхсмарки, а это — румынские леи. Да, да! Ваш отец был дальновидный человек. Он предвидел события.

Тоскливая боль сжимает Галкино сердце. Отец! Он шел по жизни, высоко держа голову. Многие считали его гордецом, и фатом. Но он никогда не был фатом. А гордость… Он любил свой корабль, свое море, свой народ, любил жизнь. И гордость его была от этой любви. Он не склонит головы даже под прицелом торпедных аппаратов… А сейчас где-то среди полусгоревших портовых документов лежит «радиограмма» с теплохода «Казахстан»: «Команда отказалась выполнить малодушный приказ капитана Ортынского и открыла кингстоны, предпочитая гибель позорному плену. Старпом Шахов».

Это неправда! Последняя, настоящая радиограмма с теплохода — та, которую однажды показал ей Леонид Борисович Гордеев, — изъята. Так нужно!

«Пойми, отец, так нужно!» — шепчет Галка. Кутаясь в воротник легкого пальто, она идет против колючего холодного ветра; идет по безлюдному проспекту лейтенанта Шмидта, мимо обгоревших, разрушенных домов с пустыми глазницами выбитых окон; идет по развороченной снарядами мостовой; идет по израненному, опаленному пожарами родному городу.

В ее сумочке лежат пачки иностранных денег, золотые браслеты, бриллиантовые серьги. Завтра ей домой тайком принесут модные платья, английские костюмы, французские туфли. Завтра Галка перестанет существовать. Появится внучка потомственного русского дворянина, дочь непутёвого красавца капитана, не дожившего до «лучших времен», — Галина Алексеевна Ортынская. Так нужно!

В сумерки Галка вышла из дому и долго сидела в палисаднике у самой ограды, чутко прислушиваясь к отдаленной ружейно-пулеметной стрельбе. Уже совсем стемнело, когда в конце улицы раздались шаги людей. За железными прутьями ограды Галка различила силуэты. И хотя люди шли в темноте молча, не соблюдая строя, она сразу поняла, что идут бойцы. Они шли к порту. То тут, то там вспыхивали огоньки самокруток, глухо стучали по мостовой солдатские ботинки. Звякнул чей-то котелок, кто-то зло выругался. И опять — безмолвие. Только дробный стук тяжелых ботинок по мостовой. И вдруг совсем рядом чей-то громкий шепот:

— Значит, драпаем, Лева?

— Иди к черту!

— Нет, ты скажи, почему мы уходим?

— Приказ такой.

— А в приказе говорится о тех детях, женщинах и стариках, которые в городе остаются?

— Да что ты, кашалот, из меня душу тянешь?! Отойди! А то по башке дам!

И снова молчание. Только глухой стук шагов.

Уходят… На какое-то мгновение Галке становится страшно. Уходят свои — товарищи, черноморцы, бойцы ее армии. Может быть, уже этой ночью в город войдут фашисты. «Сверхлюди» — безжалостные, наглые, опьяненные победой. Так они входили в Прагу, Варшаву, Париж… Впрочем, не совсем так. Десятки тысяч солдат в серо-зеленых мундирах навсегда остались лежать среди скал Корабельного поселка, у подножия Турецкого кургана, на подступах к Западному предместью…

Галка вспоминает слова Зарудного: «Битва за город не окончена. Она продолжается там, где сражаются наши армии; там, где сейчас сподручнее бить врага. В самом городе мы тоже не складываем оружия. Ни на день, ни на час, ни на минуту оккупанты не найдут здесь покоя. И в том мы клянемся нашему народу!»

Такую клятву дала и она — комсомолка Галина Ортынская.

На фасаде общежития мореходного училища — приказы немецкого командования, еще влажные от клея. Крупным жирным шрифтом — обращение начальника гарнизона и порта вице-адмирала Рейнгардта. Адмирал поздравляет жителей с освобождением от «большевистского ига» и призывает население к спокойствию. Он не скупится на пышные фразы и заверяет граждан, что немецкое командование в самый короткий срок нормализует жизнь города. Чуть пониже адмиральского обращения шрифтом помельче — приказ начальника полиции. Начальнику полиции чужд высокий «штиль» адмирала — в приказе коротко и ясно говорится о мероприятиях немецкого командования по «нормализации» жизни города: всем военнослужащим Красной Армии и коммунистам в двухдневный срок явиться в помещение крытого рынка; комсомольцам в тот же срок зарегистрироваться в городской управе; евреи переселяются в гетто; в городе вводится комендантский час; все огнестрельное и холодное оружие подлежит немедленной сдаче в комендатуру; въезд и выезд из города, а также выход рыбаков в море на ловлю — только по особому разрешению; за неисполнение вышеуказанного — расстрел на месте.

Несколько женщин, подросток в тельняшке под распахнутой курткой и сутулый, неопределенного возраста мужчина в старомодном сюртуке читают обращение и приказ.

— Немец порядок любит, — замечает мужчина в сюртуке. — Ему главное — не прекословь. Страсть как не терпит возражений.

— У Кривенков из двадцать первого дома девочку четырнадцатилетнюю солдаты испоганили, — говорит пожилая женщина в платке. — По-вашему, значит, тем солдатам тоже возразить нельзя?