Юрий Слепухин - Сладостно и почетно

— У меня нет пропуска, — сказала Людмила, только сейчас вспомнив об этом упущении. — Если я что-нибудь достану уже сегодня, утром подойду сюда. Когда вы здесь проходите?

— Около семи, наверное. Побудка у нас в полшестого, пока кафе попьем, то-другое, ну и идти тут с полчаса… Ну да, точно — на станции там часы висят, так мы по тем часам ровно в семь начинаем вкалывать. Ладно, жди тогда завтра тут, я с краю буду идти. Ну, пока!

Аня побежала догонять своих, громыхая деревянными подошвами. Подошел трамвай в сторону центра; Людмила поднялась на площадку, пытаясь сообразить — куда идет этот девятнадцатый маршрут. Потом вспомнила: в Штризен, ну конечно, через Фюрстенплац… Сойдя у Главного почтамта — следующая остановка была Альтмаркт, туда нельзя (уже скоро полгода, как ей приснился тот сон, а все равно нельзя), — она из первого же автомата позвонила доктору Фетшеру.

Тот сам взял трубку — сестра-секретарша, которая обычно отвечала на звонки, вероятно уже ушла. Фетшер сказал, что в курсе дела, Ахим ему говорил, и может принять ее в любой день — хоть сегодня, если она может.

— Спасибо, господин доктор, — обрадованно ответила Людмила, — через полчаса я буду у вас…

Заходить на Остра-аллее уже не было смысла, она достала из кармана бумажный квадратик и развернула его под синей лампочкой, слабо освещавшей телефонную кабину. Список, нацарапанный неочиненным карандашом на обрывке желтой упаковочной бумаги, был невелик — всего семь наименований. По-латыни, как она и просила. Людмила подумала вдруг, что никогда еще не было для нее ничего более важного, чем вот это: сумеет она или не сумеет достать немного лекарств для пленных. Впервые за всю жизнь — а ведь в январе ей уже исполнилось двадцать! — получила она наконец возможность сделать что-то настоящее, оказаться кому-то нужной, умеющей принести пользу. И то лишь благодаря случайности: не приди она тогда в лагерь, не случись рядом Ани Левчук…

— А! — воскликнул доктор Фетшер, приветствуя ее с экспансивностью южанина. — Молодая дама с фурункулом! Какое несчастье! Но ничего, главное — не терять надежды на благополучный исход. Между нами говоря, от фурункулов еще никто не умирал. Весьма неприятная штука, согласен, — особенно если мешает сидеть! — но излечимая…

— Господин доктор, — попыталась объяснить Людмила.

— Не спорь, не спорь. Мы с этим справимся в два счета! Скорее всего, тут дело в нехватке витаминов — да-да, летом, как ни странно, но я говорю о нехватке более глубокой, более постоянной — война, что ты хочешь!

— Да нет же, господин доктор, у меня нет никаких фурункулов.

— Как это — нет фурункулов? — вопрос опешившего доктора прозвучал почти разочарованно. — А что же тогда у тебя?

— Вообще ничего, я пришла совсем по другому делу…

— Ах так! Но Ахим — он, значит, не в курсе?

— Пока — нет. До разговора с вами я не стала ему ничего говорить, потом вы сами скажете, стоит ли.

— Людхен, я уже заинтригован! Хорошо, сейчас все объяснишь толком. Проходи, проходи… Устраивайся вот здесь и чувствуй себя как дома. Ты ведь не сегодня возвращаешься в Шандау?

— Нет, вероятно завтра.

— Отлично, тогда у нас есть время посидеть. И даже выпить чаю! Ты, надеюсь, не откажешься от чашки чая, особенно если это настоящий английский «липтон». Итак, что же привело тебя ко мне?

— Господин доктор… — у Людмилы вдруг перехватило дыхание. — Понимаете… меня попросили достать некоторые лекарства. Для одного лагеря. Ну, а вы — единственный врач, кого я здесь знаю, и поэтому… я позволила себе…

Она умолкла, увидев вдруг всю опасную нелепость этой затеи — явиться с подобной просьбой к совершенно незнакомому человеку. В самом деле, что она знает про Фетшера? Да, с профессором они приятели, кое о чем это говорит, и профессор обмолвился однажды, что Райнер кому-то помогает (или помогал). Но достаточно ли этого, чтобы… Хорошо еще, если он просто выставит ее за дверь!

— Так вот, стало быть, что тебе понадобилось, — доктор снял очки, легонько похлопал ими по подлокотнику кресла, снова надел. — Какие именно лекарства, для какого лагеря?

— Ну, это… один рабочий лагерь, кажется. Я точно не знаю. А список у меня здесь, — Людмила достала бумажку из кармана жакета, положила на полированную поверхность журнального столика и быстро спрятала руки — чтобы не видно было, как они дрожат.

Фетшер долго изучал список, поджав тонкие губы.

— Да, все это можно достать, — сказал он наконец. — Кроме, конечно, перманганата калия. Видно, что человек, который это писал, совершенно не в курсе. Ни в одной аптеке Германии тебе сейчас не отпустят ни грамма перманганата — он нужен военной промышленности. Так же, кстати, как и перекись водорода; простая, казалось бы, штука, но попробуй найди. Однако, Людхен, это медикаменты не для рабочего лагеря. Ты уверена, что речь идет не о шталаге?

— Почему вы думаете? — испуганно спросила Людмила.

— Видишь ли, люди эти явно лишены какой бы то ни было медицинской помощи… если им требуются такие простые лекарства. В рабочих лагерях положение все-таки несколько иное — уж что-что, а йодоформ там имеется.

— Я не знаю, господин доктор… — Людмила помолчала. — Но это имеет для вас значение — какой лагерь?

— Это имеет очень большое значение. И для меня, и для тебя — коль скоро ты взяла на себя роль посредницы. Если ты передашь немного сульфидина своей знакомой из рабочего лагеря, тебе никто ничего не скажет, по если тебя поймают при попытке переправить тот же самый сульфидин в лагерь военнопленных — будет очень плохо. И тебе, и тому, от кого ты его получила.

— Если я скажу, от кого.

— Ах, Людхен, Людхен, какой ты еще ребенок. Если они захотят узнать — ты скажешь все. Впрочем, даже в этом худшем из вариантов я все-таки смогу выкрутиться. Во-первых, я мог и не знать истинного назначения медикаментов — ты ведь мне сказала, что это для рабочего лагеря? — прекрасно, я тебе поверил. А во-вторых, мои пациенты позаботятся о том, чтобы я мог продолжать их пользовать. Понимаешь? Но вот о тебе не позаботится никто. Ни Штольниц, который не смог бы при всем желании, ни я. Хотя я смог бы. Смог бы, но не сделаю этого. Потому что, Людхен, попытаться помочь тебе в этом случае означало бы лишиться возможности помогать многим другим. Я имею в виду не тех пациентов, кого принимаю здесь. Понимаешь? Тут, к сожалению, простая арифметика — и она не в твою пользу.

— Я понимаю вас очень хорошо, господин доктор. Но… почему вы считаете, что это так опасно? Им уже передавали — хлеб, например…

— Хлеб! Это совершенно другое дело. Сунуть пленному кусок хлеба можно ведь просто из жалости, повинуясь внезапному чувству сострадания. Любой охранник посмотрит на это сквозь пальцы, если только он не какой-нибудь совершенно уж озверевший фанатик. А передача лекарств предполагает наличие некоей организации, сговора; вот этого власти боятся больше всего, и вот почему они так строго за этим следят. Поэтому взвесь все очень тщательно, Людхен. Я хочу, чтобы ты полностью представляла себе, насколько опасно то, что намерена сделать.