Юрий Слепухин - Сладостно и почетно

— Я понимаю, — медленно повторила Людмила. — Но ведь все равно надо…

Надо, потому что никто другой этого не сделает. Ей подумалось вдруг, что она и сама не сумеет сейчас ответить на вопрос: найдись вдруг этот «другой», освободи ее от необходимости рисковать, — испытала бы она облегчение, радость? С одной стороны — да, конечно, кому же охота подвергать себя такой опасности, а риск, вероятно, и в самом деле нешуточный, доктор прав, она еще полчаса назад не представляла себе, насколько это опасно. И в то же время то, что она впервые ощутила там, в телефонной кабине, прочитав список, — это сознание своей полезности, способности кому-то помочь, — неужели от этого можно отказаться вот так, самой, добровольно…

— И потом, — сказала она, пытаясь улыбнуться, — к чему предполагать обязательно худшее? До сих пор никто еще ни разу не заметил, что они что-то передают.

— Будем надеяться! — Фетшер развел руками. — Когда ты хочешь забрать медикаменты?

— Может быть, кое-что вы могли бы дать мне уже сегодня?

— Я могу дать тебе все — кроме, как уже сказал, перманганата. Но не много, большого запаса я у себя не держу. Скажем, по пять упаковок — для начала. Если сойдет благополучно, позже мы сможем повторить операцию, а пока ограничимся этим. Сейчас принесу, можешь пока полистать свежий «Сигнал» — там репортаж из-под Орла… Кстати! Послушай только, что они теперь пишут, — вернувшись уже от дверей, он взял журнал и раскрыл его, отыскивая нужное место. — Вот, пожалуйста: «…таким образом, лишь теперь… мы можем во всем объеме оценить стратегический замысел этой операции. Между Орлом и Белгородом развернулась величайшая в истории войн битва на истощение, в ходе которой гибнут последние людские и технические ресурсы Красной Армии. Неслыханные потери противника, теряющего по 300-350 танков за сутки боев, не смогут быть восполнены никакой „помощью“ из-за океана, особенно если учесть катастрофическое состояние советской военной промышленности, дезорганизованной вынужденным перемещением за Урал, безуспешно пытающейся возместить рабским трудом женщин и малолетних детей острейшую нехватку квалифицированных кадров…» — ну, и так далее в том же духе. Идиоты! — можно подумать, у нас нет нехватки кадров. Но ты улавливаешь, как они теперь все это повернули? Месяц назад Фриче пророчествовал, что русская оборона рухнет как карточный домик. А теперь, когда этого не случилось, оказывается, что дело вовсе не в том, продвинулись мы или не продвинулись, а в потерях противника… На, почитай, я сейчас принесу.

Людмила полистала журнал — снимки были невыразительны, не давали, в общем, никакого представления о характере и масштабах битвы. Несколько сфотографированных с воздуха горящих танков — не понять, наших или немецких; проселочная дорога в истоптанных хлебах, телеграфные вкривь и вкось столбы с висящими проводами, дымы по горизонту, бредет кучка навьюченных снаряжением пехотинцев; залп каких-то «небельверферов» — Людмила и вовсе не поняла, что это за штука: вроде таких ребристых бочонков на колесах. Да, год назад фотокорреспонденты «Сигнала» умели находить более впечатляющие сюжеты. Выдыхается, видно, и министерство пропаганды.

…Действительно ли это так опасно, или Фетшер решил ее припугнуть? Девчонок надо предупредить на всякий случай. Да, но если кто-то из них попадется… Доктор прав, ему-то с его связями спокойнее, а вот Штольницы? Имеет она право подвергать опасности ничего не подозревающих стариков? Вроде бы — нет. А оставить без помощи наших ребят в лагере?

Вернулся Фетшер, бросил ей на колени коричневый бумажный мешок с рекламой универмага «ДЕФАКА».

— Держи свое добро! Дома разложишь все это на пять порций — так, чтобы в каждом пакете было по одной упаковке каждого лекарства. Уяснила? Берешь один сульфидин, один гардан, один пронтозил — словом, по списку. Так будет удобнее передавать, да и надежнее. Йодоформ — увидишь — в стеклянных трубочках, они тонкие и легко бьются, поэтому упакуй тщательнее, и каждый пакет плотно обвяжи шпагатом. Такие штуки иногда приходится перебрасывать через высокую ограду. Есть у тебя, куда положить?

— Да, в сумку, — Людмила поднялась. — Огромное вам спасибо, господин доктор, я пойду тогда.

— Сиди, я обещал угостить тебя чаем. Настоящим английским! В России ведь, кажется, тоже предпочитают чай? Сиди, сейчас подадут. А мы вот не можем без кофе, как и немцы.

— Как и немцы? — Людмила посмотрела на него непонимающе.

— Я имею в виду нас, австрияков, — пояснил Фетшер. — Разница, скажем прямо, не столь уж велика, но все же.

— А я и не знала, господин доктор, что вы австриец.

— Венец, уважаемая, коренной венец. Но в Дрездене торчу уже давно, еще в двадцать пятом году получил здесь доцентуру — в Высшей технической школе, по кафедре социальной гигиены. После тридцать третьего подумывал было удрать обратно в Вену… но вовремя сообразил, что рано или поздно они ведь и туда доберутся. Не мог же этот пакостник оставить свою любимую родину за пределами «тысячелетнего рейха».

— В самом деле, он ведь тоже…

— Увы!

Дверь бесшумно приоткрылась, пропустив в кабинет горничную в белом передничке, с подносом в руках.

— Поставьте сюда, Ирма, и на сегодня вы свободны, — сказал Фетшер. — Вы, помнится, говорили, что у вас собрание?

— Да, господин доктор, это по линии «Веры и красоты».

— Даже так! Тогда бегите, а то опоздаете.

Ирма сделала книксен и исчезла так же неслышно.

— Активистка, — подмигнул Фетшер, указывая большим пальцем на закрывшуюся за горничной дверь. — За фюрера готова в огонь и воду… причем, заметь, совершенно бескорыстно, лично ей «новый порядок» не дал решительно ничего. Если не считать траурных извещений о двух братьях. О, Германия! Разлей чай, Людхен, это полагается делать даме. Нет, мне без сахара, а себе клади, и побольше. В твоем возрасте это еще полезно. Бери также печенье, не заставляй себя упрашивать.

— Да-да, спасибо… Я хотела спросить — вы сказали, что хотели уехать в Австрию, но поняли, что все равно будет аншлюсе, так что не имеет смысла. Но в другую страну?

— Помилуй, чего это ради я бы поехал в другую страну. Вообще эмигрировать, что ли? Ну, это полнейший вздор.

— Однако многие эмигрировали тогда из Германии. И из Австрии тоже — потом. Цвейг, Фейхтвангер…

— Евреи тот и другой, это во-первых. Идиоты они были бы, если бы остались. Евреям ничего другого и не оставалось, как эмигрировать. Во-вторых, ты говоришь о литераторах, то есть о людях, которые занимались политикой; я же политикой не занимаюсь и не интересуюсь, мое Дело лечить людей. При любой политической системе, при любом строе люди болеют одними и теми же болезнями, и при любом правительстве их от этих болезней надо лечить. Согласна?