Илья Андрианов - Атакую ведущего!

Спрыгнул я с повозки, подошел к трактору. «Что, красавицы, – говорю, – заглох? Давайте-ка я крутану». Взял у девчушки заводную ручку, дернул разок-другой – затрещал мотор. Они заулыбались, принялись меня благодарить, а потом пахать начали.

Под вечер сижу с парторгом колхоза в конторе, в то время как раз подписка на заем шла, заходит к нему та самая высокая трактористка. Выложила на стол пачки сторублевок и говорит: «Виктор Григорьевич! Эти вот двести тысяч рублей моя бригада собрала. А вот эти сто тысяч вношу лично я. Мы просим купить на эти деньги самолет и отправить его на фронт». Когда она ушла, я спросил у парторга: «Боевая девушка! Кто такая?» – «Наш лучший бригадир, Настюша Голикова, – отвечает с гордостью Виктор Григорьевич. – Сама, видишь, в гимнастерке и в сапогах ходит, ни одних туфель за это время не износила, а деньги, все, до рубля последнего, государству отдает. На таких, как наша Настя, вся держава стоит!»

Кабанов улыбнулся и хлопнул меня по плечу:

– А что, Сережа? Может быть, как раз ты на их самолете и летаешь, а?

Начальник цеха сидел в своем крохотном кабинетике за столом. Он был в шапке и черной фуфайке. Подавая руку, оглядел меня зоркими, умными глазами:

– Что-то, гляжу, парень знакомый. Не Денисова ли дяди Саши сын?

Я улыбнулся, кивнул головой:

– Прямое попадание, Петр Степанович.

Оказалось, начальник цеха жил неподалеку от нас и хорошо знал отца.

Усадив нас, Петр Степанович достал папиросы:

– Угощайтесь!

Он сунул коробок спичек под мышку левой руки, а правой ловко зажег огонь и прикурил. Только теперь я заметил, что вместо левой руки у начальника цеха протез в черной перчатке.

– Слыхал про тебя, слыхал, – сказал Петр Степанович. – И в газете читал. Молодец, здорово ты их там, в небе, рубаешь! Сколько же, никак уже больше десятка успел завалить? У меня у самого два таких орла на фронте. Пока пишут… А я вот отстрелялся, – он тяжело вздохнул и постучал по протезу карандашом.

– Петр Степанович! – сказал нетерпеливо Кабанов. – Из механического цеха народ собирается. Может, с литейки еще пригласим?

– Я не возражаю. Сейчас зайдем туда. Кстати, погреемся. У меня тут собачий холод.

Когда мы вошли в литейку, в лицо так и пахнуло жаром. Здесь, в смрадном дыму, в полумраке, работали те же девушки и женщины. Они были в серых войлочных шляпах, в брезентовых широких штанах и грубых ботинках. Лица усталые, покрытые копотью.

Некоторое время я наблюдал, как литейщицы заливали в отверстия, сделанные в формовочной земле, искрившийся чугун. В другом месте рушили землю, просеивали ее, швыряя лопатами в сито.

Потом меня повели дальше, и вскоре я очутился в прокопченной комнатушке мастера. На столе лежала стопка потрепанных чертежей, придавленных, чтобы не унесло сквозняком, большим шарикоподшипником.

– Дядя Семен! Видишь, какого помощника тебе привел, – пошутил Петр Степанович. – Возьмешь верховодить над твоими девчатами?

Старик улыбнулся своим беззубым, провалившимся ртом:

– Это, Петр Степанович, не по адресу. Его место там, где коммунисты с фашистами бьются.

– О-о! Да ты, дядя Семен, как настоящий комиссар, рассуждаешь.

– А я и есть комиссар. Я еще в гражданскую, в восемнадцатом, в окопах среди солдат работу вел агитационную. Так-то!

Начальник цеха только руками развел.

Когда мы отправились наконец на встречу в клуб, над широкой входной дверью цеха я увидел большой плакат. С него встревоженными глазами на нас смотрела женщина. Ее пронизывающий взгляд и указательный палец словно целились в душу входившего. Внизу была надпись: «Ты сегодня все сделал для фронта?»

Невольно я замедлил шаг. Кабанов, заметив это, сказал:

– Этот плакат, Сережа, сами женщины рассказывают, многих из них после смены снова возвращает к станку. Идет иная, еле ноги волочит, а как взглянет на плакат – назад вернется, сделает еще пяток-другой снарядных корпусов.

Из раскрытой двери рабочего клуба доносились звуки гармони, задорные частушки. Вошли в фойе. Две девчонки лет по семнадцати плясали бряночку. Вдруг одна из них, худенькая, черноглазая, высоким голосом пропела:

В толпе раздался одобрительный смех:

– Так их, Соня! Крой грабителей, чтобы они больше свой нос к нам не совали.

Тут запела Сонина подружка:

– Правда что! – сказала одна из женщин. – Вон у меня такой. В один миг от взрыва обеих ног как не бывало. Да разве ж я его брошу теперь?

– Ну хватит, девоньки. Заходите в зал, – прервал Кабанов. – Время – золото. Нашему фронтовику еще в дорогу собираться.

Клуб был полон. Мы прошли на сцену, где стоял стол, накрытый красной скатертью. Кабанов пригласил на сцену лучших людей завода. Я увидел, как по проходу первой шла статная женщина в темно-синем платье, и не сразу узнал в ней Капу Алпатову. Голова гладко причесана, сзади волосы скручены в тугой узел, глаза блестят – красавица да и только!

Сначала говорил я. Рассказал рабочим, как сбил первый вражеский самолет над донской степью, а затем еще семь стервятников – над Курской дугой, как самому пришлось падать с неба… Закончил уверенно:

– Товарищи! Сейчас не сорок первый год, когда немецкие «мессершмитты» за каждым нашим солдатом гонялись. Советские войска разбили фашистов под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге… Наша авиация имеет теперь большое превосходство, и мы, летчики, будем бить врага и в воздухе и на земле!

За мной выступила пожилая работница Анна Максимовна Купцова, одна из передовиков механического участка завода. Волнуясь, поминутно поправляя на голове платок, она говорила:

– Мы знаем, дорогие наши защитники, что вам тяжело. Но и нам здесь не мед. По нескольку смен у станка стоять приходится, недоедаем, мерзнем… Так бейте там, на фронте, Гитлера, да так, чтобы он, душегуб, не успевал поворачиваться. Гоните фашистов в три шеи с нашей земли! А мы ночами спать не будем, отдадим последние свои силы, но обеспечим вас всем необходимым. И пушек вам наделаем, и танков, и самолетов. Себе, детям откажем, а вам продуктов пришлем. Только возвращайтесь скорей, наши дорогие, домой с победой, целые, невредимые…

Анна Максимовна хотела еще что-то добавить, но только махнула рукой и, прижав конец платка к глазам, спустилась в зал.

Я тихонько шепнул Кабанову:

– Меня, Андрюша, что радует: народ воспрянул духом, совсем другими стали люди – уверены в победе! Помню, зимой сорок второго мне на пару дней домой удалось заехать. Тогда все словно пришибленные ходили. Собаки и те не лаяли, будто чуяли, что у людей горе.