Юрий Слепухин - Ничего кроме надежды

Фишер вытянул шею, прислушался – нет, там все было тихо. Утром, наверное, начнут. Хорошо бы его убило сразу, еще при артподготовке, а то потом придется стрелять – в кого, зачем? К русским у него было сложное чувство, в чем-то они заслуживали уважения, в чем-то жалости, пожалуй, отчасти снисходительной – впрочем, не то же ли самое можно сказать о любом народе, и в первую очередь о нас, немцах? Помнится, на французов и англичан – в ту войну – у него действительно была злость, как на врагов, затеявших войну против миролюбивой Германии. Понятно: молод был, глуп, к тому же яростная пропаганда – «Боже, покарай Англию», «француза штыком в пузо»... А вот к русским – нет. Не было тогда, нет и теперь. Какой бы ни была их система, в ней они повинны не более, чем мы – в нацизме. Не нам, пошедшим за Гитлером, судить идущих за Сталиным.

Странный они народ, это точно, в лагере он на них насмотрелся, но определенного впечатления так и не вынес. Публика, так сказать, с большим разбросом по вертикали. Там были эти жуткие сектанты (в их комнату он вообще боялся заходить), были буйные бурши, при виде которых ему всегда вспоминалась песня про знаменитого средневекового разбойника с Волги – то ли Пугачева, то ли Разина, он их всегда путал. Бурши эти нагло разгуливали по городу в кальсонах, и никакие запреты и угрозы на них не действовали. Но были люди вполне приличные, европейского склада. Последняя переводчица, скажем, – с ней всегда было приятно поговорить, она действительно была очень неглупая девчонка. Хотя и занималась тем же, чем и ее предшественница. Тоже, наверное, погибла прошлой весной, но хорошо хоть гестапо до нее не добралось, как до Валентины...

Боже в небесах, подумал Фишер давно забытыми словами, сколько бы глупостей и гадостей я ни наделал в своей жизни – вольно или невольно, в ведении или неведении, – но комендантом я был не из самых худших, и то немногое, что от меня зависело, я делал. И если это чего-то стоит, награди меня завтра скорой и легкой смертью – чтобы не страдать самому и не причинять страданий другим. Пусть бы сразу, при артналете, потому что когда русские пойдут в атаку, мне придется стрелять, я не могу сидеть, опустив руки, когда рядом будут убивать моих товарищей. Или, по крайней мере, сделай так, чтобы ни одна моя пуля не попала в цель, не заставила плакать женщину или ребенка...

Здесь, в Аппельдорне, Таня стала впадать в неприличествующий комсомолке идеализм, почти уверовав в существование высших сил. Не то чтобы она наделяла их способностью управлять всей жизнью человека от рождения и до смерти, но некоторые коррективы в нашу судьбу они, похоже, время от времени вносят, что-то подправляя уже, так сказать, по ходу дела. Ну, например, если слишком затягивается полоса трудностей и трудности эти становятся непереносимыми, в самый нужный момент срабатывает очередная «поправка курса» – и можно жить дальше.

В Таниной судьбе, по крайней мере, это происходило дважды: там, дома, когда ее – арестованную уже – совершенно неправдоподобная случайность спасла на самом пороге гестаповского застенка, и вот здесь – в Эссене, после ада зимних бомбежек, после троглодитского существования в развалинах, после того, наконец, как она попалась в лапы гаденышей-хайотов. Опять та же «случайность». А можно назвать и чудом, это как смотреть.

Теперь высшие силы решили, похоже, дать ей передышку. Просто ли сжалившись или для того, чтобы подготовить к новым испытаниям, – что зря гадать. Она научилась не требовать от судьбы слишком многого, жить наподобие кошки или собаки: в данный момент тепло, не голодно, никто не бьет и не гонит – и будь довольна. А о том, что будет завтра, думать бесполезно, все равно не узнаешь. Поживем – увидим!

Полгода назад она и поверить не могла бы, что в Германии есть еще такие мирные уголки, как этот нижнерейнский округ. В самом Клеве она не была ни разу со дня прибытия, но в другой городок – Калькар – ездила довольно часто, когда надо было привезти что-нибудь с железнодорожной станции. Иногда вместе с хозяином, господином Клоосом, иногда с кем-нибудь из стариков рабочих; они ее для того и брали с собой, чтобы самим не таскать и не грузить. Впрочем, если было что-то действительно тяжелое – скажем, пятидесятикилограммовый мешок цемента – ей помогали, иногда и сам Клоос своей единственной рукой.

Поездки эти были праздником, даже в дождь. Дожди здесь шли часто, но не подолгу – не успеешь вымокнуть, и снова солнце. Да и под дождем лучше все-таки ехать в телеге, чем топтаться по раскисшему полю, окучивая картофель или прорежая свеклу. До Калькара было недалеко – полчаса в один конец, – но со всякими задержками на складе или в товарной конторе время набегало, потом еще хозяин (если не очень торопился обратно) заглядывал в пивную, наказав ей далеко не отлучаться, так что почти треть рабочего дня уходила на такую поездку. А брали обычно ее, потому что она лучше других говорила по-немецки – даже научилась немного понимать здешний разговорный platt-deutsch, приводивший девчонок в полное недоумение.

Клеве в тот день всем очень понравился. Вряд ли хозяин повез их через центр, но все равно – городок нарядный, чистенький, много зелени, а главное – все стекла целы, видно, и в самом деле ни разу не бомбили. «А я вам что говорила», – торжествующе сказала Таня, когда кто-то из девчонок заметил это вслух. Калькар был поменьше и победнее, смотреть тут было не на что – несколько магазинчиков, памятник солдатам 1914-18-го, кирка, миленькая гостиница «Zum Ritter». В гостинице работали две сестры, старшая приблизительно Таниного возраста, обе с Кубани. Они однажды сами заговорили с ней, когда она сидела на своей телеге, поджидая застрявшего в пивной Клооса, – увидели бело-синий знак и окликнули, проходя мимо. Сама она не узнала бы в них соотечественниц – одеты были как немки, с модными прическами и без опознавательных знаков. «Осты», впрочем, мало кто теперь носил, только однорукий требовал неукоснительно – придерживался еще старой инструкции. Девушки рассказали о себе (немцы прихватили их прошлой зимой, во время сталинградского отступления), звали в гости, жилось им здесь вольготно: хозяйка, бестолковая старая дева, свалила на них все дела и ни во что не вмешивалась. «Мы и постояльцев сами регистрируем, – похвастала одна, – и в полицию сведения подаем, нас уже там знают...»

Таня им не позавидовала, самой ей жилось тоже вполне сносно. Работать в поле было, конечно, тяжело – особенно поначалу, – но в остальном грех жаловаться: тишина, свежий воздух, хорошее питание. Им даже кофе давали с молоком – снятым, понятно, и кофе был ячменный, – но без всяких ограничений, хлеб тоже подавался без нормы, намазывать его можно было коричневой тягучей патокой – «краутер» по-здешнему. В первый день девушки глазам своим не поверили при виде этого изобилия, но уже через месяц некоторые стали ворчать: немцы, мол, небось, и мясо потихоньку трескают, а нам все гороховые супы да картошку с кровяной колбасой, и краутер этот до смерти надоел, неизвестно вообще, что это такое, его, говорят, из гнилых яблок делают – подбирают всякую дрянь и варят...