Григорий Коновалов - Истоки. Книга вторая

От своей разведки Сталин знал многое о врагах. Но, имея точные сведения, он не мог сделать еще одного, весьма существенного, – обогатить свои Вооруженные Силы опытом войны.

Финская кампания явилась суровой проверкой локального характера. С тех пор, особенно после XVIII Всесоюзной партийной конференции, еще напряженнее страна укрепляла свою армию.

Большой победой советской дипломатии и лично своей он считал то, что за сорок дней до нападения Германии удалось 13 апреля 1941 года заключить с Японией договор о нейтралитете.

Иосуке Мацуока, кавалер ордена Золотого коршуна, пил на приеме со Сталиным за договор, за императора Японии, за Сталина. Захмелев, бледнея сухим желтоватым лицом, сказал, что, если он, Мацуока, нарушит договор, с него голова долой, – провел пальцем по нежному горлу своему, – а если…

Удивленный смелостью гостя, ставящего себя на одну доску с ним, Сталин, выгнув тяжелые, соколиного разлета брови, остановил Мацуока:

– Моя голова нужна моему народу. Ваша, думаю, нужна императору.

Весной были призваны запасники, перебрасывались дивизии на запад, армия получала новое оружие. В донесениях разведки указывались сроки нападения Германии. Политбюро дважды обсуждало вопрос о состоянии обороны страны. Но немцы, располагая густой сетью железных и шоссейных дорог, перебрасывали в сутки в несколько раз больше солдат и техники, так что на роковой черте смертельного поединка их ряды уплотнились предельно. Сталин не сомневался в намерениях Гитлера, но хотел оттянуть войну, чтобы завершить перевооружение армии и предотвратить «крестовый поход» против СССР.

Заявлением ТАСС он желал припереть Гитлера к стене, вынуждая его одуматься, опровергнуть слухи или промолчать, разоблачив себя перед всем миром. Незадолго до того Гитлер сказал своим генералам: «Когда я нападу, мир затаит дыхание и не сделает никаких комментариев, парализованный нервным шоком». Он любил эффекты, любил ошеломлять. Сталин, узнав от Жукова по телефону о нападении Германии, минуту молчал, тяжело, до боли под ключицей, вздохнул, потом справившись со сложными чувствами растерянности и негодования, саркастически улыбнулся:

– На кого замахивается?! Игрок зарвался.

Неправдоподобным казалось ему стремительное продвижение врага в глубь страны. За несколько дней Сталин осунулся и пожелтел. Плохо спал. Народ, армия и весь мир ждали его слова. Он внимательно, не торопясь, насколько позволяло все усложняющееся тревожное положение на фронтах, изучал написанное Лениным обращение Совета Народных Комиссаров к народу «Социалистическое отечество в опасности», когда наступление войск кайзера Вильгельма в феврале 1918 года создало смертельную угрозу Советской республике.

Постановление Политбюро он изложил в виде своей речи, и с ее текстом согласились.

Несколько раз записывался на пленку и все-таки не добился того, чтобы обычно спокойный, с акцентом голос его не дрожал в том месте, где он обращался к народу с непривычными словами: «Братья и сестры, друзья мои!»

Тогда же он решил оставаться в Москве при любом положении на фронтах, отдавая себе отчет в том, что значило для народа и партии его поведение. Теперь он притерпелся к беде, и отступление Красной Армии стал объяснять не только силой и опытом врага и отсутствием такого опыта у Красной Армии, но и промахами, нерадением ее начальников.

Тысячи коммунистов-добровольцев были посланы на фронт и за линию фронта. Сражения приняли более ожесточенный характер. У Сталина появилась уверенность, что свежие части задержат неприятеля, тем временем на смену им будут подготовлены новые полки и дивизии. Сильный, со здравым смыслом народ, за плечами которого лежала тысячелетняя история борьбы за свою национальную самобытность и государственность, за свой язык и свою нравственность, увидев у порога беду, не съежился, ища места укрыться. Озабоченно и строго всматриваясь в грозные тучи нашествия, он без малодушия, но и без заносчивости вступил в тяжкую военную страду.

К Сталину возвращались уверенность, насмешливость и беспощадная зоркость. Его несгибаемая воля, помноженная на гигантскую организаторскую деятельность партии, только потому и помогала людям невозможное сделать возможным, что действовала в одном направлении с чаяниями народа.

Для разбора дела Чоборцова Сталин вызвал Тита Дуплетова и Лаврентия Берия. Дуплетов взглянул в лицо Берия умными, вдруг поскучневшими глазами. Он ревновал Сталина, своего старого товарища, к этому выскочке. Тит не любил и немного побаивался Берия, но всегда отвечал дружеской улыбкой на его фамильярно-ласковое отношение к нему. Когда несколько дней назад Тита Дуплетова освободили от командования фронтом и над ним нависла угроза наказания, Берия решительно выступил в защиту старого ветерана. Дуплетова отозвали в распоряжение Ставки.

Сегодня Сталину, уставшему после напряженной ночной работы, Берия не понравился быстрым взглядом выпуклых за стеклами пенсне глаз, свежим лицом с густыми черными бровями, уверенностью и легкостью выспавшегося, здорового, жизнерадостного, удачливого человека.

К встречам со Сталиным Берия всегда готовился с тщательной артистичностью, направляя все силы своей натуры на то, чтобы не обнаружить ни честолюбивых чаяний взять со временем в свои руки всю полноту власти, ни тонкой лести, ни боязни, что зоркий глаз Сталина прожжет внешнюю, приобретенную за многие годы оболочку, проникнет в его затаенный внутренний мир. Берия боялся разделить судьбу Ежова, у которого он был непродолжительное время заместителем.

Устрашающее рвение Ежова развернулось на глазах Берия, и он угадал падение его с точностью до дня, уловив однажды прищуренный взгляд Сталина на Ежова.

Перед разбором дела Чоборцова Сталин велел Берия доложить о делах бывших оппозиционеров, осужденных на разные сроки тюремного и лагерного заключения.

Слушая доклад, Сталин вспоминал то писклявого вертуна Зиновьева, то золотозубого выпивоху и заику Рыкова, расстрелянных несколько лет назад. Он не мог себе простить, что выпустил из страны самого ненавистного, вероломного врага – иудушку Льва Троцкого. Позер, краснобай, «баладайкин Троцкий», как заклеймил его Ленин, в гражданскую войну приказал отчеканить свои инициалы на пряжках личной охраны. С визгливой демагогией двурушника и фракционера набрасывался он на партию, норовя расколоть ее. «Но товарищ Ленин, а после его кончины мы, ученики Ленина, похоронили троцкизм как идейное течение, спасли единство партии», – думал Сталин.

Сталин всех фракционеров ненавидел и презирал в равной степени. «Я не могу запретить подлым врагам кривляться и паясничать. Сохрани им жизнь, как бы они повели себя? Смирных политиков не бывает», – решил он.