Григорий Коновалов - Истоки. Книга вторая

– Целесообразно продлить сроки всем врагам народа, – сказал Сталин сразу, как только доложил Берия. И, укрепляясь в своей беспощадности к недругам, нередко ошибочно распространяемой и на безвинных, он с обычной тяжелой категоричностью подумал: «Французская революция казнила даже Лавуазье. И что же?»

Сталин медленным жестом правой руки пощупал один карман кителя, потом другой и, наконец найдя трубку в кармане брюк, не спеша зарядил ее табаком из папиросы «Герцеговина-флор». Прикурив, он посмотрел на пламя спички и вдруг резким, рубящим взмахом погасил ее.

Перешли к следующему вопросу. Материал о Чоборцове был сильным козырем против Дуплетова, который в бытность свою командующим фронтом не оказал своевременной помощи попавшей в окружение армии. Берия представилась блестящая возможность выставить Дуплетова перед Сталиным в жалком, смешном свете. Но он боялся, что материал хотя бы стороной коснется промахов и упущений самого вождя. Со свойственной ему быстротой соображения Берия подумал о том, о чем думал много раз: «Сталин никогда не расстается со своей настороженной недоверчивостью, с кем бы ни имел дела. Он непостижимо чуток ко всему, что угрожает его авторитету. Недаром о нем говорят: «Достаточно выпустить один клуб дыма из трубки вокруг чьей-нибудь репутации, как эта репутация рушилась сама собой». И Берия за эту минуту, пока раскрывал досье, вставал и одергивал жилет, решил: не стоит компрометировать старого генерала, терять душевного, наивного, несмотря на большой опыт службы в армии на высоких постах, человека, место которого в окружении Сталина может занять неизвестно еще какое лицо.

Берия сказал то, что, как думал он, хотелось бы услышать и Сталину: армия погибла по вине генерала Чоборцова, того самого толстого чудака с усами, который месяца за два до войны носился с проектом эвакуации населения пограничных районов.

Сталин обладал крепкой памятью. Он представил себе красное усатое лицо генерала, вспомнил его тост на первомайском вечере в честь командующих. «За мирную политику!» – кричал развеселый Данила Чоборцов. Тогда-то Сталин похлопал его по плечу и, сделав указательным пальцем запятую, поправил так, чтобы слышали все: «Когда генерал за мирную политику пьет, порох сыреет».

Чоборцов был в глазах Сталина одним из тех кадровых генералов, которых как-то давно и сразу посчитали середнячками, на том и успокоились, не ждали от них ни взлетов, ни провалов, наградами не баловали, в звании не торопились повышать. В армии, как и во всех других сферах деятельности, есть свои обоймы дежурных имен знаменитостей, неудачников и середнячков, так называемых «добротных». Обоймы эти обновляются с чрезвычайной осторожностью в неохотой.

– Какие предложения? – спросил Сталин.

– Поступить так же, как поступили несколько дней назад с генералом Павловым: судить и расстрелять, – поторопился первым сказать Берия.

– Нужно навести порядок, не останавливаясь перед крайними мерами, если будет в этом революционная целесообразность, – сказал Сталин. – Но сперва надо разобраться как следует. Пусть товарищ Дуплетов сам все изучит на месте.

Последним Берия доложил о Валдаеве, бывшем заместителе начальника Генерального штаба.

О германском вторжении Степан Валдаев узнал в одиночной камере Лефортовской тюрьмы. Настроение подавленности сменилось лихорадочным ожиданием перемен, как всегда, неизбежно вызываемых войной. Надежда на скорый исход сжигала его неутолимым огнем. Прибавился еще один источник страдания: он не знал, как идет война, не мог принять в ней участия. Таким образом, вся его жизнь, предшествовавшая войне, становилась бессмысленной, если он не мог воевать. Ходил по камере от дверей до плесневелой стены, придумывал и разыгрывал в уме различные, вероятные с его точки зрения комбинации на фронтах. Вспоминал знакомых генералов, представлял себя на их месте в боях.

«Ну, Валдаев, война велит забыть личные обиды. Идите на фронт», – что-то похожее ждал он услышать, войдя в кабинет следователя. Впервые отбросил он свою моральную броню – гордое упрямство решившегося скорее умереть, чем унизиться до боязни, до лжи, до жажды мести или милости. Со спокойствием хорошо воспитанного человека взглянул он в лицо носатого старшего лейтенанта Госбезопасности, напоминавшего голодного грача.

Этот взгляд возмутил следователя, как взятка.

– Ну?

– Прошу передать мою просьбу Сталину отпустить меня на фронт.

Большим и указательным пальцем следователь пригнул свой длинный нос к тонкой губе, с нежданной ласково-игривой гундосостью подвел итог глубокому раздумью.

– Знаешь, не выйдет у тебя – сбежать к Гитлеру.

За год они изучили и измучили друг друга, как связанные одной цепью. Старший лейтенант не видел источника стойкости Валдаева, он только чувствовал его превосходство и ненавидел его до слез.

Честолюбиво, страстно мечтал следователь о подвиге: раскрывает дьявольский заговор, во главе которого стоит какая-то крупная личность. Народ благодарит его…

– А ведь ты, Степан Петрович, хорошую идею обронил насчет фронта-то. Разматывай клубочек, авось-небось пошлют на фронт рядовым, а?

Валдаев стоял на своих мускулистых длинных ногах. Молчал, как месяц, полгода назад…

Поначалу он снисходил до наивного заблуждения следователя, пока не взяли его за горло мертвой хваткой. Шестеренки втягивали его в машину, чтобы перемолоть. В одну из ночей вспомнилось: мать, молодая, веселая, попала юбкой в привод молотилки, содрало вместе с ситцем кожу с ног, и убежала она за омет, вся в кровавых лентах…

Он отвердел в непреклонной решимости, не оговорив себя, умереть, если так придется. О невинно загубленных знал еще на воле, когда ЦК снимал с работы наркома Ежова. Но тюрьма оказывает неожиданное влияние даже на самых стойких: начинают думать, не виноваты ли они? Валдаев допускал, что с ним произошло недоразумение, очень серьезное и опасное. Он не был наивен, знал, что стечения обстоятельств могут погубить любого человека, даже самого честнейшего. Совпавшие в определенное время некоторые факты выглядят наиубедительнейшей правдой, возвеличивая человека или роняя его. Валдаев, работая много лет в Генеральном штабе, не был простаком и в делах разведки.

Не напрасно ли он во время переговоров в августе 1939 года с англо-французскими военными точно называл количество танков, самолетов и орудий в Красной Армии? Правда, о десяти тысячах танков и пяти тысячах самолетов говорил тогда также и Шапошников, присутствовал при этом Ворошилов. Валдаев незаметно для себя начал отыскивать в своей жизни преступные промашки. Некоторым сослуживцам своим он был странен и чужд, может, аналитической трезвостью, с какой оценивал достижения страны, силу и слабость армии. Их честная догматическая прямолинейность не мирилась с его спокойным всепониманием. Он и не скрывал того, что не хотел оставаться всю жизнь ребенком и не знать, как жили и мыслили люди до его рождения, во времена минувшие.