Наталья Ключарева - Россия, общий вагон

Никита нес уже полную околесицу, потому что замолчать и взглянуть на Таисию Иосифовну ему было страшно. Мыльная вода в ведре пенилась разноцветными пузырями. Юнкер внизу у подъезда закуривал четвертую подряд сигарету.

Почти всю дорогу до Горок они молчали. Потом, уже въехав в Ивановскую область, увидели разрушенную колокольню, внутри которой свила гнездо семья аистов. Большие белые птицы бесшумно отделялись от молочных стен звонницы, делали круг в надвигающемся закате и возвращались обратно.

Три человека, запертые в проезжавшей мимо машине, облегченно заговорили. Об аистах. Никита никогда бы не подумал, что эта тема может содержать в себе столько интересного. Юнкер, биолог по одному из своих незаконченных высших, посвятил их во все подробности жизни этих удивительных птиц.

- А у нас в Чечне не то что аистов, воробьев не осталось, - вздохнула Таисия Иосифовна. - Нефтепроводы горели. Воздух стал ядовитый. Все живое оттуда разбежалось. И я в том числе.

Тут они, к счастью, доехали до Горок. На главной и единственной улице села, посреди бескрайней лужи их ждал грозный Ваня.

- Наконец-то! - крикнул он Никите. - Я столько уже успел передумать, а ты все где-то шастаешь!

Ваня осторожно выбирался из лужи по доскам, рассыпанным пьяным трактористом-лихачом, и исподтишка разглядывал Юнкера. Таисию Иосифовну он как-то сразу принял за свою, одарив смущенно-покровительственным: «Ну, что, мать, добралась с Божьей помощью?»

Пока Юнкер, отец Андрей и Гриша, уже сменивший пальто от Yoshi Yamomoto на телогрейку, толкаясь и мешая друг другу, заносили в избу маленький мешок с вещами Таисии Иосифовны, Ваня утащил Никиту на зады огорода и признался:

- Я решил, чем буду заниматься в жизни. После школы поступлю на эколога, природу спасать. Я было сначала думал людей. Даже с отцом Андреем разговаривали, богадельню, может, тут открыть, домов-то пустующих море. Но потом решил, что природа важнее. А то где спасенные люди будут обитать, ежели планета погибнет? На Марсе? А пока еще в школу хожу, чтобы время даром не терять, я роман стал писать. Предупредительный. О том, что нам грозит, если люди будут относиться к природе, как сейчас.

Низко над их головами пролетела сорока. И, поджав хвост, уселась на проводах. Вышел покурить отец Андрей. Широко улыбнулся Никите и сказал:

- Плохих людей на свете очень мало. Просто большинство боится или как-то стесняется быть хорошими.

Сорока затрещала возмущенно, как будто удивляясь такому людскому недоразумению.

- Вот видишь, и сорока со мной согласна, как говаривал дон Хуан, - заметил отец Андрей. И, взглянув на изумленного Никиту, захохотал во все горло.

Солнце уходило за покосившиеся крыши. Отцу Андрею пора было подниматься на колокольню, звонить к вечерней службе. Никита, Гриша и Юнкер полезли с ним, а Ваня остался на земле, «доглядывать» за Таисией Иосифовной.

Сверху еще виднелся краешек заката. Все вокруг было помазано золотой краской. Испачканная в побелке ряса отца Андрея развевалась на ветру, перебирая солнечные струны. Он намотал на кулак веревки от колоколов и прислушался.

- Не звонит еще отец Серапион в Высоком? - спросил батюшка, обернувшись к Грише.

- Нет, молчит пока, - Гриша, прислонившись к стене, смотрел вдаль.

Поля вместе с огненной точкой заката отражались в его глазах. Никита впервые видел у Гриши такое лицо. Как будто омытое внутренним светом.

- Странно, пора бы уже… - Отец Андрей беспокойно теребил веревки. - Там у нас в Высоком батюшка старенький совсем, - объяснил он Никите с Юнкером. - Мы с ним колоколами на утренней и вечерней заре перекликаемся. Так я понимаю, что он еще жив. Каждый раз с замиранием сердца на звонницу поднимаюсь, не знаю, услышу ли его звон. В Высоком весь народ поумирал. Отец Серапион один остался. А службы все равно служит, хоть и нет прихожан, храм-то стоит… Исчезает Россия, исчезает прямо на глазах, - вздохнул отец Андрей, перекрестился и вдруг улыбнулся. Откуда-то издалека ветер донес слабые обрывки звона.

Отец Андрей тоже ударил в колокол. Мир наполнился тяжелым гудом.

И вдруг Никита отчетливо понял, что счастлив. И что все это: и рясу отца Андрея в меловых разводах, и задумчивого Гришу, и рассохшиеся доски, зияющие под ногами, и косолапые человеческие постройки, там внизу, где уже наступили сумерки, - он не забудет никогда.

Такое бывает крайне редко: поймать счастье в тот самый момент, когда оно происходит. Никита до этого был осознанно счастлив лишь однажды. В девятнадцать лет с Ясей в Питере. Но это было совсем другое счастье. Охрипшее от восторга, обветренное счастье на двоих.

Счастье было поцелуями на Поцелуевом мосту. Мальками в мутной Мойке. Счастье воровало в магазинах невкусный питерский хлеб и Бродского в бумажной обложке. Счастье пило кефир на лужайке перед Исаакиевским собором, запрокинув голову, как пионерский горнист. То, навеки девятнадцатилетнее счастье осталось в памяти сплошной музыкой.

Оно распевало, коверкая слова, «Марсельезу» перед группой французских пенсионеров, щелкающих фотоаппаратами. Оно звучало голосами бродячих артистов на мосту через канал Грибоедова.

Еще был печальный человек в шляпе, выдувавший монотонную мелодию из деревянной дудки. В пять утра на крыше он встречал рассвет, не видимый еще никому, кроме него.

И негры, бежавшие им навстречу по другой половине только что сведенного моста. У негров были большие кожаные барабаны, по которым они, усевшись на перилах, лупили розовыми ладонями, приветствуя встававшее над Невой солнце.

Или пожилая женщина с «Примой» в длинном мундштуке и почерневшими серебряными перстнями на каждом пальце. Мадам шествовала поперек пустынного Литейного и самозабвенно пела оперные арии хорошо поставленным, прокуренным басом внутри одной из бесконечных белых ночей.

Счастье было, как створки прозрачной ракушки, которые захлопнулись у них за спиной, пока они целовались, врастая друг в друга, где-нибудь на вершине моста.

И они могли целый день пролежать на скамейке в саду Фонтанного дома, глядя, как ветер переливает листья лип из пустого в порожнее, синее-синее небо. И при этом разговаривать друг с другом на каком-то птичьем языке, изобретаемом на ходу и тут же забываемом.

Одно только слово осталось из того языка. Ясе казалось, что этим словом лучше всего говорить с силами природы.

ВЕНЧ! - приветливо кричала она серым уткам, болтающим лапками в реке Смоленке. Утки одобрительно крякали и плыли дальше.

ВЕНЧ, - шептала белым цветам на старом армянском кладбище. Цветы кивали, пружиня на тонких стеблях.

ВЕНЧ! - Яся заклинала шторм, стоя на перевернутой бочке в брызгах, пене и зеленых волнах Финского залива.