Наталья Ключарева - Россия, общий вагон

- Сестренка! Я ждал тебя всю жизнь! Пойдем, я тебе во всем покаюсь!

И сердобольная Яся пошла. С тех пор главной задачей ее неспокойной жизни стало избавиться от маньяка.

Тремор ходил за ней по пятам. Ночевал в подъезде, нес караул на крыльце универа. Куда бы Яся ни пошла, он следовал в некотором отдалении, сверля Ясину спину взглядом, который свидетельствовал о необходимости немедленного вмешательства психиатра. Ясины друзья время от времени замечали хвост и выражали обеспокоенность. А Яся беззаботно отмахивалась:

- А, все в порядке, это мой маньяк! Он милый!

Когда Яся оставалась одна, деликатный Тремор догонял ее, чтобы открыть «сестренке» очередную горькую страницу своей биографии. Чаще всего истории были про «друганов» Тремора, которые, все как один, уже погибли, точнее, по его хлесткому выражению, «отдуплетились».

Однажды Тремор, будучи в лирическом состоянии духа, затащил Ясю на кладбище, где лежали все «отдуплетившиеся друганы». И целый день водил ее между могилами, зычно трубя печальные песни из репертуара Михаила Круга. Про то, что «все кореша откинулись, а я один остался». Яся пыталась сбежать, но Тремор крепко держал ее за руку.

Когда стемнело, Тремор развел костер на обочине федеральной трассы, усадил Ясю на гнилое бревно и поведал о том, как хорошо было в Советском Союзе. Ведь все «друганы», промышлявшие гоп-стопом, тогда еще были живы и каждый день сообща выпивали водку за 3 рубля 62 копейки в «капельнице» на углу проспекта Ленина и улицы 25 октября…

Но вскоре события приняли менее идиллический оборот. Тремор вознамерился жениться на Ясе. Свадьбу он планировал устроить 7 ноября, под транспарантами и бархатными обкомовскими знаменами. Тремор больше не называл Ясю «сестренкой» и изводил своеобразными просьбами, которые должны были показать всю силу и глубину его комсомольской страсти.

- Ты только прикажи, и я прыгну с этого моста! - говорил Тремор, тараща безумные голубые очи.

Яся не хотела, чтобы Тремор прыгал с моста, так как было уже холодно.

- Ты только намекни, кто тебя обижает, я их заставлю пешню сожрать! - Тремор возбуждался еще сильнее и со всех ног бросался домой, где в чулане хранилась зловещее орудие. Потому что Яся не знала, как выглядит пешня, и наивно думала, что это отравленная пшенная каша. Пешня оказалась большой железной палкой, которой рыбаки прорубают лед. «Сожрать» пешню было очень трудно и, наверное, неприятно. Яся не хотела, чтобы кого-то постигла эта участь.

Тремор, окончательно перегревшись, в сердцах начинал избивать бетонный забор и успокаивался только, до крови рассадив кулаки.

Любой бы на Ясином месте крепко задумался. Но Ясе это было несвойственно.

Кульминация комсомольской любви настигла ее в новогоднюю ночь. Тогда они с Никитой (по ее, конечно, инициативе) в очередной раз «расстались навсегда», и гордая свободная Яся отправилась отмечать главный национальный праздник в общагу педагогического университета.

Под утро, когда большинство будущих учителей уже приникли к пыльному полу, на пороге «избы-ебальни» (так называлась комната, где никто не жил и где студенты предавались увеселениям) появился Тремор. Он с трудом держался на ногах, весь был залит кровью, а в руках сжимал топор.

- Со мной пойдешь! - прорычал Тремор, увидев Ясю, грустившую на подоконнике. Амурные поползновения комсомольца тогда уже были окончательно отвергнуты, и краснознаменная свадьба расстроилась.

- Куда пойду? - спросила любопытная Яся.

- В АД! - заорал Тремор, питавший слабость к дешевым эффектам, и замахнулся топором. Студенты стали спать еще крепче.

- Что это у тебя такое? - сказала Яся строгим тоном воспитательницы. - Ну-ка, дай посмотреть!

И тут случилось чудо: Тремор как-то резко присмирел и безропотно протянул Ясе орудие убийства. Яся хладнокровно швырнула топор в свободный от студентов угол и повела Тремора в знаменитый общаговский толчок: отмывать от крови и перевязывать вскрытые вены. Тремор заснул прямо у раковины, и наутро ничего не помнил. А Яся помирилась с Никитой и заявила, что после «такой достоевщины сам бог велел ехать в Питер». Они заняли у кого-то денег и отправились в город Раскольникова.

Тремора Никита потом видел еще один раз. Под проливным октябрьским дождем. Надрываясь и нагибаясь чуть не до земли, тот тащил куда-то маленький пионерский барабан. Седовласый комсомолец совсем ослаб от борьбы с империализмом и бесконечного одиночного запоя. Он шатался от каждой капли, и было такое впечатление, что героический маньяк идет в свое светлое будущее не под дождем, а под градом камней. К тому же злая капиталистическая водка съела у Тремора весь желудок, и комсомолец то и дело падал на колени и блевал кровью. Так он и продирался сквозь тьму и непогоду, в окровавленном плаще и с барабаном наперевес. Как раненый и поседевший в боях призрак юного барабанщика из старых советских сказок.

С Рощиным Никита познакомился в Питере. При попытке (удачной) стянуть в книжном магазине «Общество спектакля». Продавцы, увлеченные разгадыванием кроссворда, противоправных действий Никиты не заметили, а Рощин заметил и одобрил. Выйдя вслед за ним на улицу, университетского вида молодой человек сказал: «Хорошую книжку украли».

У Рощина, в его двадцать пять, была зачаточная лысина, научная степень и полугодовалая дочь Марья Евгеньевна. Марья Евгеньевна уже умела переворачиваться и каталась по кровати, как колобок, а Рощин читал Ги Дебора, любил фильм «Броненосец Потемкин» и - под псевдонимом «Ропшин» - печатал в газете «Лимонка» стихи про бомбы.

У Рощина было четыреста часов транса в компьютере и майка с портретом Че Гевары, раскуривающего гигантский косяк.

Рощин говорил: «Мне стыдно быть благополучным, когда в моем родном Коврове люди кошками закусывают. Поэтому я думаю о революции. Иначе я думал бы только о Марье Евгеньевне и круглые сутки слушал транс».

Никите казалось, что позиция «мне стыдно» характеризует Рощина как классического русского интеллигента. Из тех, что ходили в народ. Рощин на слово «интеллигент» страшно обижался. Хотя и читал лекции на филфаке.

Когда студентки встречали своего любимого Евгения Евгеньевича на Марсовом поле пьющим пиво в компании нечесаных деятелей сопротивления или на панк-концерте, Рощин искренне сокрушался о разрушенном «педагогическом имидже». А восторгам студенток не было предела.

Культовую фразу Рощина: «се ля ви - сказала смерть» первокурсницы задумчиво рисовали на партах. И томно вздыхали. А немногочисленные филологи мужского пола обычно приписывали рядом другую культовую фразу: «Когда нет денег, нет любви. Такая штука эта се ля ви». И тоже вздыхали. Подавляя в себе здоровое желание загнуть пару и напиться.