Николай Гоголь - Полное собрание сочинений и писем в семнадцати томах. Том III. Повести. Том IV. Комедии

Одним из главных источников в таком осмыслении мировой истории, очевидно, послужил Гоголю рассказ св. апостола и евангелиста Луки в Деяниях апостолов об ефесских ремесленниках, трудившихся над созданием храмов языческой богини Артемиды и восставших против проповеди св. апостола Павла из неложного опасения лишиться вследствие ее своих доходов (Деян. 19, 23–40) (сам апостол Павел не без горечи вспоминает о мятеже: «…когда я боролся со зверями в Ефесе»; 1 Кор. 13, 32). Гоголь придает этому событию преобразовательный смысл и поистине вселенский, апокалиптический масштаб.

Противоположное отношение к Италии и Франции, воплощенное в повести «Рим», и определяется этим противопоставлением Гоголя одухотворенной средневековой культуры развращающему влиянию новейшей цивилизации. В отличие от Северной Европы, ремесленная цивилизация которой стала активным проводником растлевающих соблазнов, в Италии, напротив, теми же ремесленниками, благодаря терпимости и целенаправленному меценатству пап (и перемещению торговых путей — с открытием Нового Света — на север Европы), был создан противостоящий цивилизации «синих блуз» Ренессанс. Покровительствуя религиозному направлению искусства, духовные власти Рима оградили тем самым свой народ от развращающего воздействия на него «ремесла». Только в этом — в противостоянии «величественной прекрасной роскоши» художеств «низкой роскоши» ремесла — светское искусство и находит себе оправдание у Гоголя (на чем и строится противопоставление в повести Парижа и Рима). Значение искусства Гоголь, однако, не переоценивает. Эстетически развитый итальянский народ скептически относится к своему духовенству, которому всем обязан. Сожалея в «Портрете», что время меценатов, издерживавших целые состояния на произведения искусства, прошло («наш XIX век давно уже приобрел скучную физиономию банкира, наслаждающегося своими миллионами только в виде цифр»), Гоголь, однако, в то же время отмечает и весьма относительную «просвещенность» «тех богатых любителей искусств, которые сладко продремали всю свою жизнь, погруженные в зефиры и амуры». Не случайно приняться за чтение «первых всемирных поэтов» Гоголь считает необходимым лишь тем из русских, «которые даже не захотели бы и выслушать слов, если бы увидели, что вышел поп сказать их», которые «мудрость свою… покуда черпают из разного рода повестей, а не из Евангелия», тем, «которым другим путем нельзя сказать иных истин» (согласно строкам его писем 1846–1847 годов). Так, атеистически настроенному В. Г. Белинскому Гоголь в 1847 году, в неотправленном письме, предлагает, «начав сызнова ученье», «приняться за тех поэтов и мудрецов, которые воспитывают душу».

Характерно, что именно В. Г. Белинский повести Гоголя не принял. В статье «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя “Мертвые души”» он писал, что в «Риме» «есть удивительно яркие и верные картины действительности» и в то же время «есть и косые взгляды на Париж и близорукие взгляды на Рим…» ( Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 5. С. 155). В письме к С. П. Шевыреву от 1 сентября (н. ст.) 1843 года Гоголь отвечал на критику: «Белинский смешон. А всего лучше замечание его о “Риме”. Он хочет, чтобы римский князь имел тот же взгляд на Париж и французов, какой имеет Белинский. Я бы был виноват, если бы даже римскому князю внушил такой взгляд, какой имею я на Париж. Потому что и я хотя могу столкнуться в художественном чутье, но вообще не могу быть одного мнения с моим героем. Я принадлежу к живущей и современной нации, а он к отжившей. Идея романа вовсе была не дурна. Она состояла в том, чтобы показать значение нации отжившей, и отжившей прекрасно, относительно живущих наций. Хотя по началу, конечно, ничего нельзя заключить, но все можно видеть, что дело в том, какого рода впечатление производит строящийся вихорь нового общества на того, для которого уже почти не существует современность».

Взгляды Гоголя, судя по всему, во многом и совпадали с размышлениями героя, а кое в чем были еще более радикальны, чем взгляды римского князя. Несомненно, впечатления Гоголя от Парижа были гораздо более тягостны, чем впечатления героя. 12 февраля (н. ст.) 1845 года он, например, писал Н. М. Языкову: «О Париже скажу тебе только то, что я… и встарь был до него не охотник, а тем паче теперь. Говоря это, я разумею даже и относительно материальных вещей и всяких жизненных удобств: нечист, и на воздухе хоть топор повесь». Гоголевская позиция отличалась, вероятно, от воззрений героя настолько, насколько большую угрозу представляет собой западноевропейская цивилизация (будь она в Париже или в Петербурге) для нации «живущей и современной», чем для «отжившей». «Отжившая прекрасно» Италия, имеющая в себе залог истинного, религиозного чувства красоты, к тому же отделенная от Парижа еще и государственно, оказывается в этом смысле в позиции стороннего, не подверженного соблазнам наблюдателя — римский князь в итоге возвращается в Италию.

Иначе обстоит дело между тем же Петербургом и, скажем, Малороссией, с которыми Гоголь соотносит Париж и Италию в своих письмах. Раз возникнув в теле народа, цивилизация, подобно раковой опухоли, беспрепятственно расползается по всей «живущей» России. «Спасение России, что Петербург в Петербурге», — заметил однажды Гоголь в разговоре с М. П. Погодиным ( Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1895. Т. 9. С. 475). Хотя главное разделение проводит все-таки Гоголь между Россией и Западом (разорительное влияние европейской промышленной роскоши), но более опасным представляется ему разделение в самой России — единой территориально и слишком молодой, чтобы с постоянством противостоять развращающим соблазнам.

Таким образом, римский князь, так же как и совпадающий с ним в «художественном чутье» Гоголь, может достаточно отстранение смотреть на парижские соблазны, но, принадлежа к обществу, захваченному «строящимся вихрем», писатель не удовольствуется позднее только художественным творчеством, перейдя в «Выбранных местах…» к открытой публицистической проповеди.

Сороковой день по кончине Гоголя, 31 марта 1832 года, пришелся на понедельник Светлой седмицы Пасхи. В этот день после заупокойной обедни и панихиды на могиле писателя в Свято-Даниловом монастыре друзья Гоголя, С. Т. Аксаков, М. П. Погодин, С. П. Шевырев, А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин, читали за поминальной монастырской трапезой последнее напечатанное при его жизни произведение — статью «Светлое Воскресенье». Кто-то плакал. Но настроение и атмосфера были не скорбные, а торжественные, пасхальные. Тут же, вспоминал М. П. Погодин, «начали говорить о надгробном памятнике, о надписях… Одна получила полное одобрение, возбудила даже восторг: до такой степени выражалась ею жизнь покойника! Из пророка Иеремии (20, 8): «“Горьким словом моим посмеюся”» (<���Погодин М. П.> М. П. Поминовение по Гоголе (Отрывок из письма в Петербург) // Москвитянин. 1832. № 8. Отд. 7. С. 140).