Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

И уж совсем позабыл Роман об этом случае, когда Маруся подставила ему ножку на озере и он плашмя упал на шершавый лед.

Сейчас вспомнились те далекие дни и потеплело на душе.

— Ромка? Здравствуй! — обрадовалась Маруся. — Спасибо, что зашел. Проходи. Мне тятя говорил, что ты приехал. В голову ранило?

— Это уже здесь припечатали, — Роман устало улыбнулся. — Заживет.

— Да ты входи в избу.

— Я на минутку. А ты такая же, как была…

— Постарела. И в заботе все. На службе был — ждала, теперь пришел и все равно не дома. Свекору уж под семьдесят. Плохой он работник. Приходится больше одной хозяйничать.

Роман огляделся по сторонам, нет ли кого поблизости. Улица пустовала.

— Петруха твой жив-здоров, — зашептал он. — Кланяться велел. В бору видел его.

Маруся вскинула голову, и в глазах ее засветилась радость. Разбежались по лицу морщинки, дрогнули в улыбке розовые губы.

«Только о Петрухе и думает. Сразу видно», — решил Роман.

Но вот Маруся взглянула куда-то вдаль, в сторону Галчихи, и улыбка оборвалась. Лицо снова приняло озабоченное и немного испуганное выражение. Видно, круто обходится жизнь с дочкой кузнеца.

— Спасибо, Рома, за такую весть. Не идет Петя с ума. Поймают его — сразу расстреляют, — теребя передник, горестно проговорила Маруся. — Ты смотри, никому…

— Не знаю, что ли?.. Отцу твоему не сказал, — обиделся Роман.

— А ты как?

— Что — как?

— Ну, как живешь? — она растерянно опустила глаза.

Роман понял, что хотела спросить Маруся. Ей надо знать, не собирается ли он к кустарям. Нет, Роману пока нет нужды скитаться по бору.

— Ничего живу пока. А там видно будет, — ответил он. — Плетью обуха не перешибешь. Разве что подмога из России придет. Там много таких…

— Много, говоришь? — оживилась Маруся.

— Ага. Ну, прощевай! Пойду до дому.

По пути с Кукуя Роман только и думал, что о Петрухе и кустарях. Конечно, кустари не грабили никого, не убивали, а скрываются. Воюют с белой милицией. Допустим, осилят власть в волости, а дальше-то что? У Сибирского правительства много войска. Пришлют сюда, сколько надо: хоть полк, хоть дивизию. И кустарей переловят, и покровчанам за их проделки отвечать придется. Как ни крути, а кашу заварили напрасно. Против силы нужна сила. В России — там другое дело, там большевики, у которых свои войска и свои офицеры.

Яков прав. Жить надо так, чтоб не дозволять трогать себя. Какая власть ни будь, лишь бы не забижала. А за что трогать Завгородних? В споры не лезут, на чужое добро не зарятся.

У озера, где вербы припали к самой воде, неожиданно, как из-под земли, выросла Нюрка. Бросилась к нему, жарко поцеловала. Задышала трепетно, положив голову на Романово плечо:

— Любый ты мой! Любый! Ждала я тебя. Еще когда на Кукуй шел, приметила. Знала: возвращаться будешь.

— Ты что, с рябым путалась? — спросил в упор, отстраняя ее.

— Гуляла, — глядя прямо в глаза, вызывающе ответила Нюрка.

— Первое счастье, коли совести нет. С ним миловалась, а теперь ко мне липнешь. Потаскухой ты, Нюрка, оказалась, а я-то…

Роман с досадой махнул рукой и пошел дальше. Откровенность Нюрки ужалила его. Уж лучше бы промолчала или солгала. И то было бы легче.

— Постой, Рома! Постой!

Роман ускорил шаги. Тогда она догнала его и снова встала поперек пути, отчаянная, готовая на все.

— Не пущу я тебя! — проговорила решительно. — Один ты мне дорог. Одного тебя видеть хочу. Одного!

— Пусти! Или тебя бить, что ли?..

— Бей! Бей, все равно не пущу, пока не насмотрюсь! Люб ты мне! Жизни дороже! Рома!

— А он? — сердито кивнул головой Роман.

— Только ты у меня один и есть. Не скрываю: и с Ларионом Бондарем, и с Колькой Делянкиным гуляла. А что из того? Тебя хотела забыть. Выбросить вот отсюда, — Нюрка порывисто прижала руки к груди. — Выбросить! Да не умею я это! Не могу!

«Не плошала», — Роман вспомнил слова, сказанные Ванькой Бобровым. Значит, все правда, правда!

— Как хочешь, так обо мне и суди. Называй потаскухой. От тебя обиду стерплю.

— Эх, ты! Слово давала, что навсегда вместе будем, — с горечью и укоризной проговорил Роман.

— Дурою была тогда, да и тебя жалела, потому как не на гулянку — на войну шел. Может, не раз я повеситься хотела, когда поняла, что не бывать свадьбе нашей?

Роман не мог еще разобраться в том, о чем говорила она, но по тону ее голоса, по стеклянному блеску глаз понял: Нюрка не обманывает.

— Ладно, — смягчился он. — Сядем, что ли.

Они сели под кустом акации, на густую, буйно разросшуюся траву. Нюрка сорвала с себя платок, как тогда, вечером; намотала его зачем-то на указательный палец левой руки, потом снова размотала. Она ждала, когда Роман заговорит, не решаясь сказать ему о чем-то самом важном. И он заговорил:

— Почему свадьбе не бывать? Кто тебе сказал?

— Сама! Не хочу я идти так, как другие.

— Как это? — он смотрел на Нюрку пристальным, упорным взглядом.

— Да так, с ложью, чтобы весь век камень на шее висел. И тебя знаю. Не такой ты жены стоишь, — на ее глаза навернулись крупные слезы и покатились, как горошины, по пылающим щекам. — Я себя тысячу раз прокляла. Да разве поправишь теперь?..

Роман круто повернулся к Нюрке, а потом рывком отстранился от нее. Он понял все до конца. И ненависть обожгла душу. Хотелось уйти, как можно скорее уйти отсюда, но подкатившая к горлу злоба искала выхода.

— Рома! Любый мой!.. — выдохнула Нюрка и заплакала горько, навзрыд, уткнувшись головой в колени.

— Тварь последняя! — крикнул Роман, вскочил и уже не пошел — побежал вдоль берега.

А вечером все село знало о том, что дед Гузырь вытащил из озера Нюрку Михееву. Много воды хлебнула, потому как попала в самый омут, да дед оказался знатоком по части утопленников. Вместе с переселенцем Елисеем Гавриным откачали девку.

— Теперь, паря, до ста годов доживет и не охнет. Верная примета: кто тонул, тот поживучее прочих будет, — рассказывал Гузырь. — А каким манером, значится, гибельность получилась? Мы с дедкой Елисеем морды проверять поплыли, карасишек да гольянов к ужину раздобыть. А она, паря, сидит, пригорюнилась у куста. Зарылась себе в подол и нас не видит. Чегой-то думает, однако, размышляет. Да нам только какое дело до девки? Что я, что Елисей — колоды гнилые, с землей-матушкой время обручаться, якорь ее. Плывем, значится, и в ус не дуем. Сидит и пущай сидит, любо-дорого! И только в камыш сунулись, в рогозу — бултых сзади. Говорю Елисею: давай вертаться. Ежели девка искупаться надумала, так разболочься не должна успеть, а в одеже кто купается? Меня кто-то как в бок шилом… Вернулись. А оно так и есть, паря. На берегу ни одежи, ни девки. Нырнул я. Все одно помирать, думаю. И вытащил эдаким манером за волос. А там, в яме, ох, и крутит — сущая карусель.