Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

И тут же в душу вошла тревога за Митрофана. Как бы не догадались о его связи с кустарями. Если милиции покажется подозрительной остановка его у Семисосенок, писаря арестуют и расстреляют. Может, уйти Митрофану из села? Нет, пожалуй. С этим пока следует повременить. Свой человек на сборне кустарям нужен.

А Ефим в это время уже обдумывал план налета на тюрьму. Решиться на такое дело стоит. Там сидит немало фронтовиков, арестованных по селам. Это — верные люди, на них во всем положиться можно.

План прост. Тихо снять часовых, а у волостной милиции завязать перестрелку. Пока беляки придут в себя, арестованные разбегутся. Вот был бы переполох!..

Ефим довольный улыбается. О своих думах он расскажет позже. А пока что — молчок. Чего болтать попусту — сердце травить?

Хорошо ночью в лесу. По низинам и по сограм течет смолистый холодок — не надышишься. Тонко звенят сосны, покачивая во сне кудрявыми верхушками. И это задумчивое звучанье убаюкивает тишину бора. Вслушайся в песню сосен — и почувствуешь в ней бескрайнюю грусть русской души. Долгую память по себе оставили здесь землепроходцы, ямщики и беглые каторжники. От них в бедовую ночную пору узнали сосны о счастье и горе человеческом. А потом невеселые думы этих людей вошли в вечную, как жизнь, лесную песню.

Хорошо в лесу ночью и жутко. Хрустнет ли ветка, прошелестит ли, цепляясь за хвою, падающая шишка, отзовется ли филин, всколыхнув темь зелеными огнями глаз, и из детства, сказок, услышанных длинными зимними вечерами, являются причудливые образы леших, кикимор, ведьм. О чем только не передумает человек!

Когда вышли на кромку бора, Терентий помахал кустарям рукой и повернул к мельнице. Остальные по-над огородами направились к Кукую. Покровское уже спало. На Гриве и Борисовке маячило всего два-три огонька. Кончились для селян дневные заботы. Подвалились мужики к бабам под бок. Спят под унылое верещанье сверчков. Сны видят, один краше другого.

Пусть отдыхают. Придет время и для них подружиться с кострами ночными, ветром вьюжным, с беспокойной судьбой повстанца. Грозно идет ураган революции с запада. Он поднимет и закружит мужиков на широких сибирских просторах. А минет буря — взойдет солнце. И люди поймут, что и земля, и небо, и сами они — все стало другим.

Дожить бы до этих дней!

У выселка собрались, чтоб затем снова разойтись.

— Долго не задерживаться, хлопцы, — сказал Петруха. — У кого дома подводы, пусть бабы запрягают и едут к ближнему ветряку. Собираемся там.

— Понятно! — ответил за всех Никифор.

…Это была третья ночь засады у дома Горбаней. Унтер Груздь уже основательно передрог, лежа на сырой земле, когда увидел всего в каких-нибудь пяти саженях от себя перемахнувшего через забор человека. Милиционер разглядел, что мужчина в папахе. Так и говорил Марышкин.

Нелегка служба унтера, а есть и в ней своя радость, без которой никчемной была бы груздевская жизнь. Он усвоил себе, что без облав и тюрем, без расстрелов и виселиц нет и не может быть Российской державы. А если так, значит, надо выслеживать, ловить, убивать.

Можно было окликнуть и взять кустаря на мушку. Так бы, пожалуй, и сделал иной молокосос. Но Груздь знает свою службу. Горбань не раз уходил из западни. С ним нужно держать ухо востро. Не то отправит к святым угодникам. Хватит отчаянности, потому как все одно конец для Петрухи. Давно по нем пуля тужит. Таких, как он, не милуют: не к чему оставлять заразу. Ее и так нынче довольно по селам. Много их, которые волком глядят на власть законную. Кругом смута. Каждый в самодержцы российские метит. И Горбань тоже. Недаром слух идет, что он посыльный антихриста ихнего главного. Будто сам Ленин послал его в Покровское народ озлоблять против милиции. Вот оно, какое дело!

Унтер решил арестовать Петруху, как только тот будет выходить из дома. Не останется же он здесь на день.

Горбань огляделся и, не заметив ничего подозрительного, пошел к двери. Постучал условным стуком. Спят. Постучал погромче.

— Кто тут? — раздался в сенях сонный женский голос.

— Открой, Маруся, — чуть слышно проговорил Петруха.

Дверь стремительно распахнулась и пропустила Горбаня. Щелкнул железный запор. И снова стало тихо, так тихо, что Груздь слышал удары своего сердца.

«Милуются сейчас. Как голубки, воркуют. Пусть поворкуют. Ведь боле встретиться не придется: Груздю босяков ловить не впервой», — думал унтер, осторожно подбираясь к сеням.

Карябкин тоже увидел Горбаня. Выждав, когда Петруха войдет в дом, милиционер сделал по переулку круг и оказался в том же огороде, где только что лежал Груздь.

Ждать пришлось недолго. Снова стукнул засов, пропела дверь, и прежде, чем Петруха сказал Марусе прощальное слово, милиционеры навалились на него. Унтер тяжело опустил на папаху рукоятку нагана.

Как в полусне, Петруха слышал горестный крик жены и матерную ругань милиционеров. Потом все ушло куда-то, далеко-далеко…

Очнулся Горбань, когда его уже везли. Скрипела, раскачиваясь, телега. Кружилась голова, как после тяжелого угара. Однажды, еще до призыва во флот, он угорел в бане. Рано трубу прикрыли. Мать вытащила на воздух полуживого. Сначала рвало, затем одолела зевота. И вот так же гудело в висках, каждое движение отдавалась болью.

— Важную птицу прихлопнули, — злорадствовал кто-то совсем рядом.

Ах, это же милиционеры! Они сидят слева и справа от него. Не убежишь. Петруха на ухабе пошевелил ногами: нет, не связаны. Руки тоже свободны. Но у врагов — оружие. Убьют сразу же, не успеет он сделать и шага.

— Я его выследил, — услышал Горбань чей-то голос. Выходит, на телеге было, кроме него, трое. И голос показался знакомым. Петруха много раз слышал его. Кто бы это мог быть? Кто предал? Кто?

И все-таки у Петрухи был один путь к спасению — бегство. И бежать следовало сейчас, пока еще темно, пока не водворили в тюрьму. Тогда будет поздно. Выведут к стенке — и конец.

В сознании промелькнули лица Маруси, отца, Ефима Мефодьева, лавочника Поминова. Вспомнился вдруг свадебный вечер: нарядные кошовки и пушистый рождественский снег. Обычных для этого времени морозов не было, и люди говорили, что дружной, радостной жизнью заживут молодые.

Потом пришла на память пашня. Залог у колка, покрывшийся дружными всходами. Серко жадно пьет воду, пофыркивает и помахивает хвостом. А в небе — вестник тепла — жаворонок. Повис над полями и поет, поет… И звенит его песня в ушах у Петрухи. Впрочем, это болит голова! Словно кто-то давит ее, хочет расплющить…

Вдруг дохнуло в лицо запахом тины. Где они едут? Петруха приоткрыл один глаз и увидел в каких-нибудь двух — трех саженях позолоченную луной водную гладь. Его везут мимо озера. А на том берегу, за вербами — Борисовка.