Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга первая

И вот отзвуки этой потасовки докатились до Касмалинского бора. Однако, какое до этого дело Роману? Он отвоевался, приедет домой, женится. Только бы Нюрку сосватать. Привязала она сердце Романа накрепко, приколдовала. Стоит закрыть глаза, и она уже тут, как тут, смешливая, озорная. Подмигнет Роману, — и сна, как не бывало и жить хочется, чтоб еще раз пройтись с нею сумеречными стежками-дорожками.

Шумел на теплом июньском ветру бор. Выстукивал четкую дробь дятел. Переговаривались лесные сплетницы — осины. А думы шли и шли, цепляясь друг за друга, и не было им конца.

Тетка Домна сбилась с ног, потчуя сына и гостей. Кроме хозяина дома, Макара Артемьевича, в горнице за сдвинутыми двумя столами сидели соседи: Трофим Кожура и кузнец Гаврила, сельский писарь Митрофан Петров и поп Василий. Никого больше Домна не пустила. Калитка была закрыта. На цепи ошалело носился свирепый волкодав Полкан. Подступиться к порогу сеней никто не решался. А на доносившиеся с улицы просьбы повидаться с Романом тетка не отвечала. Впрочем, их было немного, смельчаков, которые отчаивались подать голос: крутой нрав Домны хорошо знали в селе.

Толпа у палисадника росла. Первыми пришли дружки Романа с гармошкой. Лихо играли, вызывая на улицу. Плясали так, что в шкафу мелко позвякивала посуда. Хотелось Роману на волю, к сверстникам, да мать, недовольно сдвинув черные с изломом брови, прицыкнула:

— Поспеешь! С батьком поговори, — и погрозила гармонисту сковородником.

Гармошка на время притихла, потом опять заиграла: сначала робко, но парни взбунтовались, и она понеслась во всю ивановскую, самозабвенно заливаясь высокими голосами. Кто-то подсвистывал, подухивал ей, и это придавало переборам широту и лихость.

А где гармошка, там и девки. К палисаднику Завгородних они слетелись, как сороки, и застрекотали наперебой, шумно полузгивая семечки. Время от времени многоголосое веселье покрывал визг.

— Раздурелись, бесстыжие! — ворчала Домна. — Черта вашей матери!..

В горнице — небольшой комнате, половину которой занимали печка-голландка, деревянная кровать и сундук — пили самогон. Весь первак собрали по соседям. С двумя бутылками водки явился отец Василий. Это был, пожалуй, один из немногих домов, где служитель церкви не раз оказывался под столом. Тетка Домна не верила ни в бога, ни в черта, а Макар Артемьевич, если и уважал божий храм, так только за то, что там служил его собутыльник. Отец Василий чувствовал себя здесь как рыба в воде и, подвыпивши, нередко обращался к всевышнему со словами, которые в устах других почитал за великий грех.

Писаря Митрофашку пригласила сама Домна. Его любили в селе за доброту и справедливость. Мужики ходили к Митрофашке за советами. Он же писал властям жалобы, не требуя за это никакой платы.

Митрофашка знал радости и печали каждой семьи и принимал их близко к сердцу, как свои собственные. Вот и сейчас он с теплой улыбкой поглядывал на Романа.

Разговор начался с расспросов о войне. Макар Артемьевич, сияющий, помолодевший, заговорил первым:

— Значит, в Карпатах был, сынок?

— Там.

— Не хвалят фронтовики эти места, — заметил кузнец, в раздумье разглядывая свои большие, как лопаты, ладони. — Горы-то как? Высокие?

— Горы — и горы. Иная саженей до двухсот кверху забирает, — ответил за Романа писарь. — Любопытно другое. Германцы-то — лютый народ или не шибко?

— Всякие есть. Офицеры позлей будут. А мужик везде подневольный. Только форма не наша да лопочут по-своему. — Роман бросил взгляд на отца Василия. — Бог у них готом называется. А ежели туго придется, «капут» кричат.

Трофим осторожно потрогал георгия, поблескивавшего на Романовой гимнастерке. И все посмотрели на крест так, как будто его только что заметили, сделав немаловажное открытие. Ведь село большое, с отличием же пришли немногие.

— За что, сынок, поимел награду?

— Ротного вытащил из-под обстрела, — коротко ответил Роман, налегая на свежие, душистые огурцы. — В грудь его стукнуло разрывной.

— Похвально! — снисходительно заключил отец Василий.

— На передовой, поди, жарко было? — поинтересовался Трофим.

— Не мерзли. Как начнет бросать тяжелыми или шрапнелью, пот прошибает.

— А вошь не тревожила? — ухмыльнулся поп.

— И такое случалось.

— Чрезвычайно мерзкая тварь! Однако скажу я тебе, отрок: кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, чем мертвому льву…

Писарь Митрофашка повернул беседу на российские события. Пощипывая жидкую бороденку, он отставил в сторону недопитый стакан самогона, простодушно рыгнул:

— Будто Корнилову по шапке дали. А в центральных губерниях Советы.

— Может, и так. Да не враз во всем разберешься. Вот что голод кругом — это правда. Люди мрут как мухи. Особо по городам. Плохо живет Россия!..

— Солдаты-окопники, поди, ревкомы сорганизовали?

— Было дело. Командующего, к примеру, рядовым в окопы послали, несмотря на чин генеральский. А во главе дивизии прапорщика из пулеметной команды поставили. Антипов фамилия ему. Сибирский, с Алея… Ничего парень. Бравый. И к солдатам подход имеет.

— Когда страна отступает от закона, тогда много в ней начальников, а при разумном и знающем муже она долговечна, — заметил поп.

— Ты это о чем, батюшка? — насторожился кузнец. — Никак Николку жалеешь?

— Не Миколку, а богом данного государя — самодержца всея Руси.

— Михаила?

— Царь — имя ему. Как стадо не обретет спокойствия без пастыря, так держава немыслима без царя, — ответил отец Василий. — Оттого и беззаконие кругом, шум брани на земле и великое разрушение…

— И как же с генералом? Так и воевал? — спросил, ковыряя вилкой в зубах, писарь.

— Бежал. Не по носу пришлась служба солдатская. Вместе с адъютантом своим дал тягу. Только их и видели!

У висевшей над столом десятилинейной лампы описывал круги мотылек. Бился о стекло, часто перебирая крылышками, пока, наконец, не вспыхнул. Взметнулось пламя — и мотылька не стало.

— И люди вот так же, — проговорил Роман и почему-то подумал вдруг о Петрухе.

— Ты что, сынок?

— Время, говорю, трудное.

— Трудное, Роман! Поневоле конь гужи рвет, коли мочь не берет! — кузнец покачал взлохмаченной головой и вполголоса запел:

Пел Гаврила проникновенно, за душу хватал тоскою. Не слова — слезы разливал, горькие, мужицкие.

Задумались хозяева. Уставились в пустоту застывшими глазами гости.

И вот уже невыносимой стала песня, и кто-то должен был оборвать ее.

— Так-таки и пошли на мировую с германцем? — продолжил разговор писарь.

— Помирились. Сколь ни воюй, хлеба в закроме не прибавится.