Борис Казаченко - С ружьем по лесам и болотам [Рассказы охотника]

О лесе Атайкин говорит с восторгом:

— Летом в нашем лесу сколько хочешь набирай ягод; подойдет осень — иди за белым грибом и опенками: их в это время здесь хоть косой коси. Захочешь попробовать дичинки — иди, пожалуйста, вон на ту лесосеку, там весной стоит гомон от тетеревов-бормотунов. А ежели захочешь побаловаться глухарем, ступай ночью на «теплый» овраг, где они всегда токуют. Надоела тебе птица — отправляйся в осинник: беляк лежит под каждой осинкой. А где ты найдешь такую воду, как в нашей Жданке? Выпьешь стакан — помолодеешь на год!

От гостеприимно предложенной нам ухи мы, конечно, не отказались. Но странно, почему рыба в ухе не выпотрошена и в миске плавают угли?

— Тетка Маша, отчего ты рыбу не выпотрошила? — спросил хозяйку мой приятель.

— Так она вкусней, мы мелкую рыбу для ухи никогда не потрошим.

— А угли для чего здесь плавают?

— Чтобы уха не была горькой.

Против таких основательных доводов мы не могли ничего возразить.

В интересной беседе с лесником мы и не заметили, как надвинулся вечер. Догорел за лесом красный закат, зарумянив облака. На землю незаметно спустилась теплая весенняя ночь.

До начала глухариного тока оставалось часов пять. Подремав на душистом сене, мы с приятелем в полночь поднялись и отправились к большому лесному оврагу в сосновый бор, дорогу к которому показал нам Иван Прокофьевич; сам он пойти с нами не мог.

Была необычайно темная ночь, и мы с Митей в полном мраке медленно, чуть не ощупью двигались по тропе, то и дело натыкаясь на кусты и деревья. В кварталы, где обыкновенно токовали глухари, пришли к часу ночи и, остановившись на просеке, начали прислушиваться. Так прошло около часа. Лес безмолвствовал. Ночной ветерок слегка шевелил вершины сосен, и сквозь легкий их шорох чудилась таинственная ночная песнь глухаря.

Вдруг Митя сделал решительный предупреждающий жест рукой, указывая мне, что глухарь затоковал вон там, впереди. Мы тихонько начали двигаться по просеке. Сделав шагов тридцать, Митя остановился и, повернувшись ко мне вполоборота, начал в такт глухариного «тэканья» (первая часть песни, когда глухарь прекрасно слышит) делать движения рукой. Я напряженно вслушивался и, несмотря на то, что слух у меня, пожалуй, был даже лучше, чем у Мити, ничего, кроме легкого шума в вершинах деревьев, не слышал. Через несколько шагов Митя вновь остановился и опять начал ритмично отбивать рукой такт глухариной песни, спрашивая меня шепотом:

— Слышишь?

Я отрицательно покачал головой.

Через 10–15 шагов он вновь меня спросил:

— Ну, а теперь слышишь?

— Нет.

Наклонившись ко мне, он прошептал с раздражением:

— Глухая ты тетеря!

Я подумал, что не слышу глухариной песни потому, что никогда ранее ее не слышал. Когда Митя через несколько минут вновь меня спросил, я, чтобы не дать ему повода думать, что я действительно глуховат или совершенно безнадежный охотник, кивнул головой утвердительно и прошептал: «Теперь слышу», хотя попревшему, кроме шума в вершинах сосен, ничего не слышал.

Таинственный мрак ночи, призрачные, едва видимые очертания кустов и деревьев, принимавшие то форму человека, то какого-то большого зверя, хохочущий жуткий крик филина, совершающего свои бесшумные разбойничьи полеты, или приглушенный лай лисицы, рыскающей по лесу в поисках добычи, — все это возбуждало наши нервы и заставляло чутко реагировать на все лесные звуки.

Подвигаясь к глухарю с небольшими остановками, мы делали 3–4 больших стремительных шага под вторую часть его песни — «скирканье» — и замирали в неподвижных, иногда очень неудобных позах, выжидая, когда глухарь перестанет «тэкать» и снова начнет «скиркать». Прыгая так за Митей, я неожиданно попал в яму, наполненную холодной водой, и погрузился в нее до колен. А глухарь, как назло, замолчал, и мне, чтобы не спугнуть его, пришлось по приказу Мити простоять неподвижно в холодной воде несколько минут. Наконец, мой приятель снова уловил глухариную песнь. Мы прошли еще шагов двадцать. Восток чуть-чуть побелел, а мрак в лесу как-будто сильней сгустился. Сделали еще несколько прыгающих шагов и вдруг увидели двигающуюся навстречу нам черную фигуру.

Мы остановились. Такая встреча в лесу темной ночью не доставляет удовольствия. На всякий случай мы покрепче сжали в руках двухстволки.

— Кто идет? — спросил Митя.

— Охотник, — послышался ответ. — А вы кто?

— Тоже охотники.

Незнакомец подошел к нам.

— Вы спугнули глухаря, к которому мы подходили, — упрекнул его Митя.

— Ошибаетесь, здесь ни одного глухаря нет; я пришел сюда еще вчера вечером, ночевал в овраге, все время слушал и, убедившись, что глухарь не токует, иду в другое место.

Побеседовав с ним еще немного, мы разошлись в разные стороны.

— Да, Митенька, в медицине зафиксированы случаи слуховой галлюцинации, и на тебе это блестяще сегодня подтвердилось! — сказал я.

— Но ведь и ты слышал глухаря!

— Ничего подобного! Это я сказал, чтобы не спорить с тобой.

Сконфуженный Катмисов энергично зашагал к оврагу.

Разгоралась заря, позолотив вершины сосен. Светлели тени под деревьями, и только на дне глубокого оврага, где лежал легкий утренний туман да журчал веселый ручей, все еще было темно. Но вот и туда заглянул яркий луч солнца, и из мрака ясно вырисовался и новый светлый мостик, перекинутый через ручей, и могучие сосны, и белые стволы одиноких берез.

Побродив по просекам и тропам старого леса, налюбовавшись рассветом в лесу, мы повернули к леснику на отдых. Следующей ночью, на этот раз уже под предводительством самого Ивана Прокофьевича, мы отправились в квартал, где токовали глухари. Атайкин провел нас на опушку лесосеки. Мы остановились и стали слушать. Не прошло и тридцати минут, как глухарь запел, и я на этот раз явственно услышал его «тэканье» и «скирканье».

— Ну, ни пера, ни пуху, — пожелал нам шепотом старый лесник. — Идите, только будьте осторожны, уж очень строгий здесь глухарь.

В чуть забрезжившем рассвете мы с Митей под песню глухаря начали стремительный и прерывистый подход к нему. Неожиданно под ногой у Катмисова хрустнул сучок, и мы замерли в неудобных позах, боясь, что спугнули сторожкую птицу. К счастью, глухарь, помолчав минуты две-три, запел с еще большим азартом.

Минут через десять мы были уже под деревом, на котором пел свою любовную песнь глухарь. Волнующие звуки неслись во мраке с вершины сосны, но самого певца мы никак не могли разглядеть. В обманчивых светотенях начинающегося рассвета ветви приобретали неясные формы, а наше взволнованное воображение помогало нам видеть глухаря там, где его не было. Вот, кажется, он сидит на суку, совсем близко от нас, но, пристально приглядевшись, видим, что это густая сосновая ветка!