Николай Лесков - Святой остаток

«Смоют они шахту… смоют, – думается старику.

– Что же?.. Никто, как Бог; пока Он держит, и шахта стоит, отведет руку – и вся она рухнет и расплывется, как мягкий ком земли под дождями, в жидкую слякоть».

Прежде утесы в стене были – крепили ее. Теперь вода и с утесами сладила: или подрылась под них, или просочилась сверху, а то пронизала горную породу вокруг утеса и, потеряв центр тяжести, он свернулся с места, выставив свое черное, словно в крови, от влаги ребро прямо в шахту. Еще немного – и рухнет подмытый утес, а за ним – осядет земля. Страшное дело! Как черви в норах останутся рабочие. «Также будут ноги торчать…» – вспомнил старик свою мать. «Сам Бог похоронит!» Не дорыться до них. Если бы еще недалеко от поверхности земли было, – а то, ведь, тут на триста сажен вниз ушел рудник, да и весь он ненадежен стал. Словно улей – тонки стенки его штолен, штреков и ячеек. Много выработано руды отсюда, и в земле образовались целые гроты; будто губка стала она совсем сквозной… Рухнет шахта – и стены штольней не выдержат. Ямой сверху осядет весь рудник, точно провал какой будут его показывать потом.

Старик равнодушно смотрел на оседавшую землю. Ему казалось это естественным. В руднике он родился – в руднике и помрет. Странно было бы, если бы он там, наверху, окончил свою неприглядную жизнь. А здесь это – так просто, так естественно. Здесь ведь он у себя. Он помнит, как заболел раз, еще не стар был, – и наверх не вышел: в своей ячейке отлежался. Есть приносили ему товарищи. Целую неделю трясло его, а потом опять за работу принялся. Часто старик оставался здесь на ночь и спал на мягкой руде. Земля, с ее звездой ночью, с ее солнцем, когда-то манила его, давно уже. Молод он был. Ну, а теперь что в ней? Здесь, внизу, тепло, хорошо ему даже, – только место бы посуше, и жить можно!..

Целыми водопадами стремились вниз ручьи… Сквозь шум воды старик различал дробную тревогу, отбивавшую кайлами в твердой породе, глухие удары взрывов в отдаленных штольнях, отзвучия говора… Вон, в стене колодца зияют круглые дыры старых штолен. Там мрачно и глухо. Они выработаны и давно оставлены. Теперь уже во втором слое породы кипит труд человека.

А ему памятны, хорошо памятны эти старые штольни. В каждой из них изводил он свою молодую силу, каждую поливал своим потом… Он привстал в бадье и посмотрел вниз: там мелькали огоньки таких же лампочек, как и его; оттуда несся вверх целый вихрь постепенно затихавших звуков. Там тускло поблескивала вода, затопившая совсем дно этого колодца. Никакие машины, никакие трубы не могли отвести ее. Сверху падали новые и новые волны горных потоков… А останови машину на час – и весь рудник бы залился, вода прорвалась бы в штольни и затопила бы в ячейках работавших там людей…

«И воду Бог держит, – думал про себя старик. – И землю, и воду!..»

Качнувшись еще раз на своих ржавых звеньях, бадья закружилась и, наконец, остановилась, погрузившись в оду, заливавшую дно шахты.

Со всех сторон подбежали сюда рабочие с лампочками.

– Эге, кого Бог послал! – смеялись они. – Старичок Божий, здравствуй!

Вынули они его оттуда, подставили ему доску.

И он снял, по обыкновению, шапку и низко-низко поклонился им. Только мелькнули в воздухе желтые вихры на его висках.

Во все стороны отсюда расходились штольни. В их черном мраке перебегали с места на место огоньки… Крики слышнее доносились оттуда, глухо «ахали» подземные взрывы. И все тот же вечный, неотступно отовсюду звучавший и все остальные голоса словно проглатывавший стихийный шум воды.

Старик опять зажег свою лампочку и, сгорбившись, точно рассматривая какие-то таинственные следы перед собой, двинулся неровной, колеблющейся походкой в свою штольню.

Штольня, по которой шел старик, была довольно высока. Кое-где в ней торчали бревна, поддерживавшие сильно осевшие своды; но бревна эти, очевидно, были поставлены давно, горбины земли высунулись гораздо ниже их верхних концов, словно вылупившиеся раковины, кремни висели над самыми головами. Кое-где на поверхности земли валялись выпавшие из сводов осколки скал.

Иван помнит, как одна такая убила его любимца – мальчика, являвшегося вместе с отцом в рудник и оглашавшего его зловещую тишину веселыми раскатами беззаботного детского смеха. Как сейчас представляется старику веселый ребенок, бежавший по этой штольне… Вдруг сверху осунулась какая-то смутная, еще неопределившаяся громада. Мальчик остановился с любопытством, поднял к сводам штольни свои ясные глазки – и громадная скала рухнула оттуда вниз, схоронив под собой дитя, так что потом и следа от него не могли отыскать рабочие. Отец убивался, плакали суровые рудокопы; Иван долго ходил вокруг, точно ждал, что вот-вот из-под черного камня вдруг раздастся веселый, знакомый ему смех и шаловливое «ау!» ребенка разбудит мрачное молчание штольни…

Иван и теперь остановился над этим камнем, поднес к нему лампочку. Вот следы креста, выбитого на нем кайлами. Оглянувшись, точно боясь, чтобы его не увидали, старик живо перекрестил «могилку». Как бы удивились рабочие, если бы им удалось заметить, что губы старика зашевелились при этом. Хотел ли он сказать или уже сказал, только он сам не различил своего шепота.

Отсюда влево шла узенькая, как червоточина, нора. Старик ползком двинулся по ней и, наконец, выпрямился, добравшись до своей ячейки. Она была уже довольно велика. В ней можно было стоять, хотя и при этом условии она казалась не чем иным, как могилой.

Старик приподнял свою лампочку. Тусклый луч на минуту выхватил из мрака черные стены с какими-то желтыми выступами окиси. Тут было сравнительно сухо. Свет не слезился на влаге, проступившей сквозь черную породу. Массы наломанной руды внизу лежали неправильными грудами. В углу только скопилось немного сырости, и на ней поднялась кучка сбившихся вместе, мертвенного белого цвета грибов. Плоские белые шляпки торчали на тоненьких белых ножках. Старик заботился о них, стараясь как бы не завалить их комьями осыпавшейся из-под его кайла земли. Как-то он перенес сюда несколько полевых растений, вместе с куском дерна, на котором они росли. Но ни куриная слепота, ни колокольчики не хотели жить без солнца. Они мало-помалу умирали, хирели, как хиреют чахоточные. Дольше всех держался какой-то цветок, хотя и он побледнел совсем в вечном мраке этой могилы. Старик Иван с любопытством разглядывал его, пока и тот не склонился на своем засохшем стебельке. Ивану остались одни грибы да какие-то серые лишаи, как седины, проступившие на диком камне…

Сегодня он очень устал. Сев на глыбы сваленной в угол руды и поставив лампочку в закоптевшую выбоину камня, он опустил голову на руки.