Граф Кисету - Камелии высокого и низкого полета [С приложением «Записок петербургской камелии»]

В свете гусар имел страшный успех. Московские дамы были от него без ума, очень многим из них хотелось завербовать его себе в поклонники, но гусар не поддавался.

Он был со всеми необыкновенно мил, вежлив и предупредителен, но видимого предпочтения он не отдавал никому, чем некоторых приводил в серьезное отчаяние.

Гусару понравилась маленькая, живая и остроумная Соня.

Несколько дней самого утонченного ухаживанья, поток любезностей и остроумия и, наконец, страстное признание в любви на одном из загородных гуляний сделали свое дело: Соня сдалась — Посвистов был позабыт.

Разбирая серьезно, любви здесь, как со стороны Сони, так и гусара, разумеется, не было: со стороны гусара это было просто желание обладания хорошенькой и пикантной женщиной, со стороны же Сони это было просто минутное увлечение, жар молодой и горячей крови.

Отпуск гусара кончился — и Соня рассталась с ним почти равнодушно; но возврат к прежнему для нее уже был невозможен: Соня могла падать и увлекаться, но обманывать она не хотела и не могла.

И вот опять началась старая история, опять начались бессонные, бешеные ночи, опять кутежи и вакханалии: жизнь Сони вошла в прежнюю колею.

Приехав в Москву, Посвистов не застал уже у себя Соню — она уже переехала. Вместе с тем, он получил от коридорного пакет. В пакете лежали все деньги, которые он присылал ей из деревни, но писем его не было; также не было никакого письма от Сони.

Впрочем, к чему бы служило письмо? Посвистов и без того все понял.

С Посвистовым случилось то, что очень часто случается со многими: он закутил.

В последнее время, на Посвистова обрушились самые непредвиденные удары.

Сначала смерть отца, сильно на него подействовавшая, затем измена Сони, Сони, которую он любил со всем жаром и увлечением юношества, со всем пылом и страстью первой любви. Посвистов не вынес всех этих ударов. С горя он закутил.

В кутеже Посвистова было мало веселья и молодецкой удали — это был мрачный кутеж, кутеж отчаяния, если только можно так выразиться. Один, или с кем-нибудь из товарищей, он напивался мрачно, систематически, причем и вино на него почти не действовало.

Большая часть собутыльников Посвистова были, что называется, на последнем взводе, а он, совершенно трезвый, сидит себе, как ни в чем не бывало, неподвижно уставившись на какую-нибудь точку.

Чортани почти поселился у Посвистова. Он был в восхищении: он наконец нашел себе товарища, который не только равнялся с ним в истреблении горячих напитков, но даже превосходил его.

Посвистов, вместе с Чортани и еще одним товарищем, Шевелкиным, напивались ежедневно, начиная с утра. По вечерам они обыкновенно исчезали из дома и возвращались уже на другой день часа в два или три.

Личность другого товарища Посвистова, Шевелкина, заслуживает описания.

Это был малый высокого роста, плотно и коренасто сложенный. Лицо его, изрытое оспой и слегка усеянное веснушками, было в высшей степени некрасиво и невыразительно; даже с виду могло показаться глуповатым. Товарищи говорили про него, что у него в лице отсутствие всякого присутствия; остряки говорили наоборот, что у него присутствие всякого отсутствия. Шевелкин, слыша эти остроты, только усмехался и большей частью отмалчивался.

Тем не менее, Шевелкин был парень очень неглупый. Человек добрый и честный и надежный товарищ. Физическая сила его была удивительная: он сгибал и разгибал подковы, завязывал в узел железные кочерги, поднимал за задние ножки стул вместе с сидящим на нем человеком и вообще показывал такие фокусы, что уму непостижимо.

В скандалах Шевелкин был драгоценным товарищем. Он никогда сам его не начинал, никогда сам в него не вмешивался и большей частью сидел в стороне. Но зато, в то время, когда товарищей его уничтожали и теснили и противная сторона была уже уверена в победе, перед неприятелями вдруг появлялся Шевелкин.

В одно мгновение дело принимало другой оборот: энергическое усилие, два-три могучих удара — и враги, посрамленные и разбитые, удалялись с поля битвы.

Шевелкин был очень, очень беден: он перебивался кое-как уроками, составлением лекций, перепиской, сотрудничал в какой-то дешевой газетке; тем не менее, ни один нуждающийся товарищ не уходил от него без ничего, если только он обращался к Шевелкину с просьбой ссудить его деньгами: Шевелкин лез в петлю, а доставал денег и давал нуждающемуся.

— С чем же ты сам-то останешься? — спрашивали его иногда товарищи, смущенные такой непрактичностью.

— Это, брат, не твое дело, — обыкновенно отвечал Шевелкин. — Обойдусь как-нибудь. Как же не помочь своему брату, студенту?

Честь имени «студент» была драгоценна для Шевелкина; чтобы поддержать честь этого имени, Шевелкин готов был на все.

Раз с Шевелкиным случилось следующее происшествие.

Как-то зимой, с одним из своих товарищей, часов около 2-х вечера, заехали они поужинать в какой-то трактир.

Спустя четверть часа после прихода их, в залу вошел какой-то необыкновенно щеголеватый господин с длинной, толстой часовой цепью и поместился невдалеке от них, как раз напротив какого-то молоденького купчика, упивавшегося шампанским.

Заказав себе хороший ужин с бутылкой венгерского, франт самодовольно развалился на диване, обводя презрительным взглядом окружающих.

К франту подошел половой.

— Ваш извозчик, сударь, просит, чтобы вы его отпустили, — произнес половой, обращаясь к франту.

— А я и позабыл, — протянул франт. Он полез в боковой карман, вынул оттуда полновесный бумажник, достал оттуда рублевую бумажку и отдал половому.

Тот отправился, но через несколько времени опять возвратился.

— Извозчик говорит, сударь, что вы рядились с ним за два рубля. Еще рубль просит.

— Рубль? Какой ему рубль? — заорал франт. — Он меня так вез, каналья, что больше рубля давать ему не стоит. На, возьми, — сказал он, обращаясь к половому и подавая ему двугривенный, — отдай этому каналье и скажи, чтобы он убирался.

Через минуту половой опять возвратился.

— Извозчик не едет, сударь. Плачет у нас в передней, говорит, что лошадь измучили — целый день ездили.

— Убирайся к черту, — было коротким ответом франта.

Шевелкин, все время, с большим вниманием, следивший за этой сценой, вспыхнул и подошел к половому.

— На, возьми, — сказал он, подавая половому рублевую, — отдай извозчику. А вам это на чай, — обратился он к франту.

Тот позеленел от злости.

— Какое вы имеете право оскорблять меня? — крикнул он на Шевелкина.

Шевелкин уже совладал с собой.

— Я вас не оскорбляю, просто сказал, а так как вам не угодно было платить денег, то я заплатил за вас.