Елена Гуро - Осенний сон

ЗАНАВЕС.

Место действия второй картины.

Сентябрьский теплый день. Веранда. Ломберный стол сдвинут в угол. Шезлонг – импровизированная постель. Вильгельм лежит в полузабытьи, закрыв глаза. Голубь топчется па столике между лекарств и клюет хлеб. Стрекочут осенние кузнечики. Дина и Тамара стоят у стекла, слегка заплаканные.

ДИНА

Как прозрачна нынче осень, – прозрачна, как золотой солнечный кристалл.

ТАМАРА

И полна прощенья, – и переполнена радостью боли.

ДИНА

Мне кажется, что мы что-то должны обещать друг другу далекое и важное.

ТАМАРА

Отвернулась.

. . . . . . . . . .

ДИНА

Как он быстро слабеет, и мама говорит без видимой причины.

Долгая пауза.

ДИНА

Почему это говорят, что он не может поправиться?

ТАМАРА

Я чувствую, что с ним именно так должно быть… Помнишь, мы раз были дома, и ему велели сказать, что нас нету, а Андросова приняли, чтоб вместе идти кататься на лодке. Я видела потом по его кроткой тишине, что он все слышал – и я уж тогда поняла, что так будет. Тут ужо стояло это.

ДИНА

Все – противный Андросов!

ТАМАРА

Мы допустили умереть тем, что были виноваты перед ним. Я не знаю, как тебе это объяснить.

ДИНА

Ты думаешь, он очень страдает?

ТАМАРА

. . . . . . . . . .

ДИНА

Все таки он боялся, что его отошлют в больницу! Папа вчера догадался и дал ему понять, что его оставляют у пас. Еслиб ты слышала, как оп ответил: «Как вы добры, Вы, значит, позволите мне умереть здесь, у вас?» И на маму смотрит с тех пор так, что я не могу, не могу этого видеть.

ВИЛЬГЕЛЬМ

бредит.

Зачем прелестную дверь забросали нехорошей соломой. Я хотел войти, но меня прогнали… Пожалуйста но тяните меня так сильно за руки. (Жалобно). Не тяните, очень больно!..

У Тамары движение к нему. Дина удержала.

ДИНА

Оставь, он ведь только бредит. Ведь не всю дробь удалось вынуть: это наверное и беспокоит.

ВИЛЬГЕЛЬМ

очень громко любезным тоном.

Если вы это мне позволите, я теперь пойду к себе?..

ДИНА

Оп уйдет первым отсюда, затем мы. Скоро всем расставаться.

ТАМАРА

Да…

Внизу веранды дачные юноши и барышни. Голос доктора. Тамара и Дина сходят с лестницы. Входит доктор.

ГОЛОСА

Что?., что?.. Господа, Андросов не виноват! Простая случайность… Вольно-же под самое дуло лезть… Заячий рыцарь!.. В данном случае уж скорее собачий, ведь ротмистр стрелял свою собственную собаку… Доктор, в чем дело?..

ДОКТОР

Сейчас вошел. Вдруг, с непонятной никому злобой.

Царапина…. пустяк. Так, нервное потрясение. Организм дрянь!.. Не от этого, от другого протянул бы ноги.

Все как то незаметно смущенно рассеялись. Доктор входит на веранду, щупает пульс, барабанит языком.

ДОКТОР

Лихорадочка-с… Да-с. Пульсик, да-с… На вашей свадьбе танцовать будем!.. Еще не много, молодцом будем!..

ВИЛЬГЕЛЬМ

Красные розы не страшат, хотя они кровь и радость!., и радость!..

Лицо доктора меняется на лицо Андросова.

ДОКТОР-АНДРОСОВ

Вы умираете, Виллендряс! Умираете. Вы поняли меня: победил то я, а Вы умираете…

ВИЛЬГЕЛЬМ

С трудом поднимается, голосом ясным как осеннее небо в стеклах.

Нет, я жив всегда. Моя дорога дальше… дальше.

Тихо кашляет, приблизив платок к губам. Усталое тело его опускается немного неловко. Голова запрокидывается в сторону. Длинная шея обнажилась. Он не то забылся, не то кончается. Только громко и блаженно звенят осенние кузнечики.

В левом углу балкона растет, клубится, прибывая, золотой туман – постепенно заволакивает картину.

Осень. Рябина. Ее охватила радость, все ее радужные ветви унесло небо. Она стоит унесенная, осенняя, чуть трогает струнками косогор, и вся она – благородные стрелы, светлые руки, протянутые к небу и к дальним голубым полосам. И меж редкой и устремленной желтизны – голубые, голубые полосы смотрят в глаза.

Я обидел непоправимо человека, который не жаловался. Я предательски отнял у него самое его нежно и терпеливо любимое. После была длинная ночь. Утром мне было так стыдно и больно, что я побежал объясняться, несмотря на мое самолюбие.

Ах, иногда чаша осени поднимается к бледному небу, переполнена золотом радости, медом и пурпуром счастья, купленного бессонными ночами подлинней моих и твоих, и о которых никто так и не узнает никогда.

По его стыдливо согнутым лопаткам я понял, что мне уже незачем просить прощенья у ограбленного мною, он уже простил меня, и об этом, значит, можно было совсем не говорить. И сначала я обрадовался. Мы шли рядом, как прежде. Но через минуту мне стало жутко с ним от того, что было пережито им в молчании, от того, – чего он так никогда и не рассказал мне. Какую длинную ночь! Я с неловкостью и жутью смотрел на согнутую спину, покорно вытянутую шею. Мы шагали рядом. В липах дорожки шел тихий дождь желтых листьев. А я больше не имел смелости быть его другом. Теперь мне было пора сделать ему еще одну гадость. По своей вине я заслужил предать его дружбу и оставить его одного. И я знал, что он переживет горькое недоумение и не осудит меня.

Я отомстил ему за это и охладел к нему.

О, ты заслужил свое одиночество, слышишь, слышишь, нестерпимо добрый! Ты заслужил свое одиночество. Самая глупая молитва, это твоя молитва о Чаше!

Так будет, пока наш, нами устроенный, мир не претворит себя и не омоется в слезах.

Вот молодые рябинки жертвенно покраснели и стоят на хвойной стене, уже готовые; пламенеющие чаши осени.

Выбирай любую. А осень знает все и про тебя, и про ночь, и про нас – твоих палачей.

Они думают верное рыцарское слово. На бледном небе вечер. Они глубокие, темные, фиолетовые. В них собралась вся глубина и вся верность. За ними ласково и лучезарно надеется заря, а в комнате говорят с чувством – горячо – о посвященье, подвиге, состраданье. Чуть-чуть торжественно, похоже на прощанье.