Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

– В том-то и дело, что вы рассуждаете как собственник, между тем в действительности вы лишь арендатор, даже проще – хранитель чужого, неведомым хозяином доверенного вам, да еще без срока, до востребования, – добра. Распоряжаться им, стало быть, приходится, считаясь с волеизъявлением настоящего собственника, поскольку таковое вам стало известно. Воля же его должна для вас иметь силу закона, незнанием которого никто не может отговариваться.

Под рубрикой «Заметы горестные сердца» Генрих записывал ночью, полулежа в удобном светлом номере:

«Автобиографичность неизбежна. Каждый писатель может написать лишь одну книгу: это роман ни о чем и это роман о себе. Автобиографичность – право, которое порой бываешь обязан осуществить.

Нет существа более прекрасного, чем Джиадэ. Я люблю ее. Да, я люблю ее, но слишком страшно прикоснуться к ней. Если это случится, я могу сойти с ума. Обладать ангелом, даже падшим, может ли быть большее наслаждение! Я знаю, что Джиадэ ангел, но тем сильнее я хочу ее. Ангелы не должны безнаказанно приближаться к мужчине. Молиться ей или терзать ее, что-либо одно суждено мне. Или, может быть, терзаться и молиться одновременно? Мне грозит сумасшествие. Я люблю тебя, Джиадэ!»

В это время Джиадэ, стоя посреди комнаты, залитой электричеством, в одной кружевной сорочке, легкой, короткой и открытой, прелестная и рассерженная, говорила красивому гусару полка германского императора, графу *** (он тоже был блондин и строен), припавшему к ее изящным ногам:

– То, что вы поклялись завтра застрелиться от любви ко мне, которой я не разделяю, не дает вам права сегодня врываться в мою комнату, чтоб, застав меня обнаженной, сообщать о принятом вами решении. Я люблю другого. Если до завтра я не буду принадлежать ему, вы, граф, получите то, чего добиваетесь как небесного блаженства. В этом случае вы возьмете меня, дав мне возможность сохранить германскому императору хорошего офицера, который ведь не так уже виноват, что стремится к небесному блаженству по-своему и что я встретилась на его пути. Жизнь лишнего гусара скоро очень понадобится вашему императору. Ступайте теперь, сударь, – заключила она с великолепным жестом, – и подождите один день: застрелиться вы еще успеете.

Когда, шатаясь, как пьяный, он вышел и шашкою, волочившейся следом за ним, прогремел по длинному коридору отеля, Джиадэ без сил упала на кушетку и некоторое время лежала не двигаясь, с закрытыми глазами и вытянутыми руками. Сначала она не думала ни о чем, затем вспомнила Наину, свою сестру. Это успокоило ее. Поднявшись, она медленно оделась, несмотря на поздний час, особенно тщательно совершила свой туалет, обдумав его до мелочей. Обтягиваясь платьем черного шелка, с удивлением, словно в первый раз, заметила, что она тонкого сложения, но достаточно полна, что у нее гладкая, ослепительно белая кожа и что небольшие упругие груди ее обращены точеными остриями в разные стороны, как некогда у ассирийских девственниц; слегка припудрила разгоряченное еще лицо, особенно нос безукоризненно правильный, и надушилась Уайт-розой.

Потом, прислонившись к косяку холодной двери, она стала ждать. Неслышно она звала его, звала и отдавалась. Требовала от него, только от него навеки, ласки и боли. Она любила и неслышно звала его, изнемогая, слабея с каждым мгновением, длившимся века. Все силы неба или хотя бы ада готова она была призвать на помощь, чтоб только он услышал ее. Она, маленькая Джиадэ, любила.

И Генрих наконец услышал.

Через несколько дней, влюбленные и счастливые, они бродили вдвоем по Каиру. Проходя мимо «Hotel Abbat», Генрих сказал:

– Если я не ошибаюсь, здесь останавливался Владимир Соловьев, известный Европе не столько своими церковными и философскими трудами, сколько эксцентрическим путешествием «из Лондона в Сахару», которое совершил он ради третьего свидания с своей «Подругой вечной», Девой Радужных Ворот.

Преодолев легкое замешательство, Джиадэ спросила просто, но вкрадчиво:

– Генрих, ты ведь не приревнуешь меня, узнав, что именно здесь мне был однажды кем-то из многочисленных приятелей, кажется, «панславистом» и остроумнейшим собеседником, генералом Ростиславом Фаддеевым, представлен этот замечательный даже «по наружному виду» молодой человек и что очень скоро вслед за этим он странным образом обнаружил существенное сходство во вкусах с тобой? Короче говоря, в один знойный вечер я получила записку, подписанную «Wladimir Solowiew», автор которой сообщал, что он узнал во мне свою вечную подругу, и, изложив еще многое о своих чувствах в выражениях приятных по стилю и достаточно определенных, приглашал явиться на свидание с ним, указав точно место и лишь приблизительно час нашей встречи.

Ты не должен ложно понять меня, Генрих: я поехала на это свидание в пустыне лишь из любопытства и самого дружеского участия к человеку, которому предстояло такое блестящее и ответственное будущее, и конечно, он все-таки нравился мне, хотя и не так, совсем не так, как с первого же раза понравился мне ты.

Не брани меня, любимый. Соловьев вел себя вполне корректно, и резвившиеся невдалеке шакалы могли бы подтвердить, что, прощаясь со мной, он даже не решился поцеловать протянутую ему руку и, как истинный Doctor christianissimus, приподнял лишь свой великолепный цилиндр. Дальнейшее менее интересно, хотя мы с ним и еще виделись. Он искренно удивлялся моей начитанности и уверял, что небольшой его отрывок «Вечера в Каире» написан им под непосредственным влиянием бесед со мною.

Самое удивительное в этой истории, может быть, то, что генерал Фаддеев, как-то прослышав о романтическом нашем свидании, выразил по этому поводу чрезвычайное свое удовольствие, хотя, будучи «страстным поклонником женской красоты», сам никогда в жизни не был влюблен и мысль о женитьбе не приходила ему даже в голову.

– Джиадэ, – не без оттенка мрачности произнес Генрих, – чувство ревности мне совершенно незнакомо, но все же лучше обещай мне, так как вскоре нас временно разлучат, что ты будешь мне верна.

– Это само собой подразумевается, – весело воскликнула Джиадэ, – но если хочешь, я охотно даю слово.

– Ты ангел, Джиадэ, но женщины подчас легко забывают точный смысл данного ими слова. Что если это случится с тобой?

– Если бы это случилось, – торжественно и серьезно ответила Джиадэ бледнея, – то ты должен будешь наказать меня так, как пожелаешь.

При этом нежное личико ее из бледного вдруг стало пунцовым.

Тогда побледнел ужасно Генрих. Он смог выговорить еще одно лишь слово, но все заключалось для него в этом слове: «Джиадэ».

Гусар граф ***, прибегнув к смерти как единственному спасению от неразделенной страсти, овладевшей им к Джиадэ, не знал, что, стреляя себе в рот, он лишает себя не только жизни, которая полна именем Джиадэ, но одновременно и возможности удостоиться вскоре почетного звания гусара смерти полка его величества германского императора, которому в самый трагический и решительный момент не хватило гусар смерти.