Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

В остроумии же вашего покорного слуги вы еще не раз впоследствии удостоверитесь, хотя возможно, что вы относитесь к определенному и довольно многочисленному классу людей, лишенных чувства смешного.

Отчасти наводит меня на эту мысль воспоминание о том, как своеобразно вы реагировали на остроумную шутку, которую я позволил себе после процедуры вручения письма в городском саду, – именно, вместо того, чтоб весело расхохотаться, вы испугались. Подобная, в своем роде классовая, атрофия чувства смешного у многих индивидуумов между прочим блестяще изобличает в отсутствии наблюдательности и в легкомыслии модного одно время среди парижанок доктора философии Бергсона, утверждающего, что «человек – животное смеющееся».

Утверждение это, как я достаточно показал, неверно, но кроме того, оно и неостроумно. Между тем, юмор несомненно свойствен был лучшим философам. Шопенгауэр, например, отрицал гениальность Сократа, ссылаясь на Лукиана, по свидетельству которого Сократ обладал большим животом, что будто не относится к признакам, отличающим гения.

Теперь перейдем к тому, что, конечно, занимает вас больше, чем все прошедшие и будущие мистики вместе взятые, к вам, дорогая Наина (возраст мой, кажется, лишает такое обращение всякого оттенка неуместной фамильярности).

Вы можете помыслить, что мистика несовместима с христианством, в котором, правда, вы более рождены, нежели воспитаны. В подобном взгляде вас может укрепить и, наверное, известное вам показание сестры Соловьева о том, что брат ее в церковь почти никогда не ходил. Но мысль эта совершенно ложна. Сошлюсь лишь на замечательные слова Пико де-ла-Мирандола: «Нет другой науки, которая более убеждала бы нас в божественности Христа, чем магия и Каббала».

Итак, как видите, с вами беседует сейчас не просто мистик, но и добрый христианин. Он не только беседует с вами, он сердцем скорбит, думая о том, что, отвлекаемая от христианства искусством, столь чтимым мною, что я не пропустил еще по собственной воле ни одной премьеры, и заботами, связанными с таким количеством поклонников, какое должно вас постоянно окружать, вы слишком редко, увы, еще реже, чем Соловьев, посещаете церковь.

Не относитесь при случае иначе как сочувственно к мистикам, подобно мне, отдающим все свободное от прочих дел время труднейшим магическим изысканиям, но постарайтесь измениться и в отношении своем к церкви. Даже в молодости не мешает подумать о душе, подверженной стольким соблазнам. Желаю всяческих успехов вам и вашему Ромео. Вы оба равно дороги мне. Следуйте своему пути – играйте, любите. Свой, хотя бы и дурной, путь подчас надежнее самого лучшего чужого. В минуту затруднения позовите меня.

В часы падения и печали утешьте себя мыслью о том, что заботы о спасении вашей хрупкой души отныне я принял на себя.

Один из восьми ».

Начало последнего, доступного новейшим историкам, восстания ангелов против бога и людей, против ангелов ознаменовалось тем, что один странный человек в предвидении скорой смерти написал нижеследующую прокламацию:

«Откуда все иррациональное (дурная часть мистики) в мире? Оттого, что при сотворении мира что-то такое произошло, что явилось неожиданностью и для бога.

Христианство не космологично: на нем трава не растет и скот от него не множится, не плодится. Хорош монастырек, к примеру, в нем полное христианство, а все-таки питается он около соседней деревеньки, и без деревеньки этой все монахи перемерли бы с голоду. Само в себе и одно – христианство явно проваливается, не есть, гнило, голодает, жаждет.

Солнце больше может, чем Христос – это сам папа не оспорит, да и Владимир Соловьев не стал бы оспаривать.

Солнце загорелось раньше христианства. И солнце не потухнет, если христианство и кончится. Вот ограничение христианства, против которого ни обедни, ни панихиды не помогут. Обеден этих много служили, но человечеству от них легче не стало.

Люди, вам лгали, будто Апокалипсис – христианская книга. Нет и не будет книги, более взрывающей христианство, чем сделано это в Апокалипсисе. Слушайте: Апокалипсис открывается судом над церквами Христовыми лаодикийскими, смирнскими, фиатирскими и другими.

Но, конечно, “для последних времен”, для наших дней дело вовсе не в Лаодикии: дисциплинированный диалектический взгляд уловит без особого труда, что автор Апокалипсиса, рассмотрев посаженное Христом дерево, с неизъяснимой глубиной предвидения определил, что оно не дерево Жизни, и предрек судьбу его в то самое время, когда церкви только зарождались.

И если спросить: да в чем же тайна суда над церквами? Отчего такой гнев, ярость, прямо рев Апокалипсиса, – то мы, очевидно, должны уткнуться именно в события наших дней, когда христианство оказалось неожиданно бессильным устранить, наладить, облегчить жизнь человеческую на нынешней нашей земле, по которой, скажем прямо, не Христос провозит хлеба, а железные дороги.

Люди, и прежде всех мужики, солдаты, забудьте же раз и навсегда о христианстве. Разве смогло оно предупредить войну и бесхлебицу? Нет, оно не вспомоществует, оно и ранее никогда не вспомоществовало человечеству. А только пело и теперь поет, как певичка. Отвернитесь же с решимостью и презрением от христианства, обманутые: вашу грудь сгноило оно.

Вот откуда рев Апокалипсиса. Без этого не было бы в нем “земли новой” и “неба нового”. Внемлите величественному и, если можно так выразиться, благовествующему реву Апокалипсиса. В нем пророчество о том, что человечество переживет (правда, буквально говорится лишь об остатках народа) свое христианство и будет еще долго, бесконечно долго, вечно после него жить. В нем пророчество о том, что в момент, когда настанет полное и, казалось бы, окончательное торжество христианства, когда Евангелие проповедано будет уже всей твари, – оно падет сразу и всё, со своими царствами, с царями, помогавшими ему и плачущими первосвященниками. И что тогда среди полного крушения настанет совершенно все новое, ни на что прежнее не похожее.

Люди, разве не пришло еще время царям падать с тронов и рыдать первосвященникам? Довольно лжи при посредстве евангельского слова!

Христианство немощно, в этом достаточно мы убедились на собственной шкуре. Образ Христа, как он начертан в Евангелии, со всей подробностью, с чудесами и явлениями, не являет однако решительно ничего, кроме немощи и изнеможения.

Таинственная Тень навела на цветущий некогда мир хворь. Мир отощал, он становится безжизненным. Скорее же, скорее, пока не поздно, – поворот всего мира назад! “Новое небо, новые звезды”.

Величайшим последним усилием воли мы вольем новую кровь в оскуделые жилы человечества. Мы завоюем небо, построим взамен износившейся земли новую землю. И если суждено нам погибнуть в этой борьбе, то будущие поколения, спасенные нами, увидят наконец обилие “вод жизни” и “древа жизни”, о которых говорится в Апокалипсисе.