Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Современность, современник – пустое, бессмысленное слово. Для меня современно лишь то, что я люблю и понимаю: может быть именно Шекспир, Виллон или даже Рамзес который-то.

Уже нет “красоты”, еще нет “мистики” – вот когда страшнее всего жить.

Демон, Демон! И “жена, облеченная в Солнце”. Ах, не она ли – Тамара, так безысходно пленившая Демона? Где же разгадка? Где же спасенье? Но я найду тебя, синеглазая, мой светлый ангел».

На этом хаотические и явственно бредовые заметки неизвестного обрывались, и когда Генрих, вполне удовлетворенный, закрыл тетрадь, Тамара неудовлетворенно-мечтательно объявила:

– Влюбленный дьявол, да ведь это должно быть чертовски интересно, хотя и страшновато вначале. Я очень хотела бы взглянуть на этого молодого человека, если он на самом деле еще жив.

– Влюбленный дьявол, – скептически заметил Генрих, – это только заглавие неудачного романа малоизвестного французского романиста. А уж ты, глупенькая, бог весть что вообразила себе по этому поводу.

– Ну, а то, что женщину, которая сумела пленить самого Демона, звали Тамара, уж не осмелишься ли ты утверждать, что и это я только вообразила себе? – победоносно и насмешливо воскликнула «бывшая княжна», вслед за чем, с удивлением обнаружив, что шоколад Миньон исчерпан, она ласково, но с оттенком некоторой снисходительности устроилась на коленях у Генриха и, не спеша на этот раз разрешить ему то, что при других обстоятельствах он превосходно умел сам себе разрешать, сказала ему:

– Хотя я и глупенькая, но, очевидно, не слишком гордая, так как, несмотря на то, что ты совсем не Демон, однако пока еще не лишился любви своей Тамары.

– Тамара, которая названа в этой тетради, – примиряюще прошептал Генрих, – скорее всего была прелестной княжной, как и ты, но все же сомневаюсь, чтоб Демон пленился ею именно тогда, когда она выстукивала «отношения» на своем «ундервуде», как это случилось со мной и с тобой, бесценная моя Тамарочка.

– Но вы не Клеопатра! – сказал бедный гусар, выпрямившись с достоинством. – Если б условием вашим было – смерть за одну ночь, торг между нами был бы излишен.

– Разве в этой ночи для вас все счастье? – задумчиво промолвила Джиадэ.

– Видит Бог, что до встречи с вами я посмел бы ответствовать словами поэта: «Счастье есть цель жизни, но я никогда не хлопотал о счастьи: я мог обойтись и без него».

– По-своему о счастьи заботилась и эта египетская царица, предстоящая вульгарному воображению в образе обыкновенной, хотя и крайне эксцентрической продажной женщины. Впрочем, если бы я и могла соперничать с Клеопатрой пылкостью воображения, я, прежде чем назначать, как делала она, столь необычайную цену за любовь, несомненно подумала бы о том, что любовнику, не верящему в будущую жизнь, подобная цена не должна казаться высокой: так как если отпадает вопрос о будущей жизни, то он, отказываясь от нескольких лет тоскливого земного существования ради одной ночи счастья, очевидно не остается в проигрыше.

И Клеопатра, требовавшая от своих любовников смерти после первой ночи, проведенной с нею, напрасно не приняла этого во внимание. Ведь надо полагать, что она не продавалась ни старым мужчинам, ни больным, между тем платонов Кефал, который, будучи молодым и здоровым, смеялся над рассказами поэтов о будущей жизни, а состарившись и сделавшись немощным, начал верить в их истинность, вовсе не является исключением. Обстоятельство это уже не раз давало повод поверхностным светским мыслителям заключать о неистинности религий, как прибежища преимущественно немощных. Грубейшая ошибка таких рассуждений в том, что хотя чаще именно старые люди, что даже естественно, верят в загробную жизнь, однако знание о ней, самое точное, не только вполне возможно, но в равной мере доступно юноше как и старцу.

– Но я верю! – поспешно прервал ее граф. – И даже не сомневаюсь в неизбежности наказания за лишение себя жизни. Но что мне все муки ада, когда и рай замкнут для меня в одном вашем движении, Джиадэ! Мне ли, отлученному от этого рая судьбой, остановиться в раздумьи перед смертью?

– Решимость ваша действительно ставит меня в крайне затруднительное положение, и я должна признать, что, во всяком случае, вы отнюдь не кажетесь мне просто настойчивым повесой, заслуживающим порицания и намеренной холодности. События, по-видимому, складываются таким образом, что мне трудно будет отказаться от некоторой ответственности за то, что вы решили сделать с собой. Да, вы правы: я не Клеопатра, но образ другой не менее прекрасной египтянки встает передо мной – образ Марии, уступающей желанию лодочника.

Если церковь признала, что поступок ее, вызванный стремлением спасти свою душу, не был греховен, то не следовало ли бы сделать вывод, что, способствуя спасению чужой души так, как это возможно, я лишь исполню долг свой?

С печальной улыбкой граф промолвил:

– Мария Египетская вовсе не искала наслаждений в объятиях лодочника, которому она, не имея денег, заплатила за провоз своим телом. Если для спасения моей ничтожной души нужно, чтобы вы пожертвовали своим божественным телом, то я отказываюсь от такой жертвы.

– Не находите ли вы, что это я теперь в положении отвергнутой? – весело произнесла Джиадэ. – Мне остается в таком случае лишь развлечь вас интересной беседой. Так как предшествовавший наш диалог по содержанию своему сверхсовременен, то я сейчас расскажу вам несколько мыслей, пришедших мне вчера в голову на тему о современности.

Согласитесь, что из всех плоских теорий, которых так много народилось за последние годы, может быть наиболее плоская та, согласно которой величайшее достоинство художника в его соответствии современности. Действительно, соответствовать современности – слишком часто означает лишь: быть посредственным, доступным и приятным толпе, что всегда подозрительно. Эллинизм нынче, кажется, в моде. А где еще философ так близко соприкасался с поэтом, как в древней Греции с ее странствующими рапсодами? Если верно, что согласно греческой этимологии слово мудрец сродно со словом вкушающий и что искусство философа, по сознанию народа в те времена, состояло в остром чувстве вкуса и хорошем умении различать, то необходимо отметить, что по существу в том же состояло и искусство поэта. И если Аристотель справедливо полагал, что «то, что знают Фалес и Анаксагор, люди будут называть необыкновенным, удивительным, трудным, божественным, но бесполезным потому, что оно служило им не для того, чтобы создавать человеческие блага», то следует признать, что бесполезные философы, как и художники, как и поэты, одинаково чужды людям. Не современным только, а всем вообще и больше того, нередко даже друг другу чужды.