Александр Беленсон - Джиадэ. Роман ни о чем

Когда они снова сошлись втроем, Наина сказала с улыбкой:

– Знаменитая ваша гадалка оказалась ничуть не изобретательней всех иных. По крайней мере, карты, которые она мне раскладывала, словно сговорившись с картами других гадалок, упорно обещали мне все то же знакомое письмо, скорую дорогу, увлечения, возможную перемену.

Тамара промолчала. Генрих же заметил:

– Мне она гадала еще и по руке. Я проживу очень долго и буду весьма почитаем людьми, женщинами же любим. Право, у меня вовсе нет причин быть недовольным.

– Вы, Тамара, пожелали остаться последней в этом святилище прорицаний, но мы еще ничего не слышали о ваших впечатлениях, – продолжала Наина все с той же своей посторонней улыбкой.

Вместо ответа Тамара подарила свою собеседницу длительным и нежным поцелуем, во время которого чуть слышно прошептала: «Узнаете после».

Генрих курил и казался задумчивым. Принесли последнюю почту. Писем не было никому из них, и это дало повод Наине вновь подтрунить над гаданием.

Надвигалась гроза, и Генрих, считавший море своей стихией, отправился любоваться видом встревоженных предчувствием близкой бури волн.

Тогда, неслышно опустившись на колени перед Наиной, княжна с лицом, сиявшим восторженной решимостью, неожиданно схватила тонкие руки актрисы и, сжимая их своими бархатисто-мягкими повлажневшими руками, сказала:

– Он любит тебя, он твой по праву!

Наина не спешила поднимать ее. Спокойно она промолвила:

– Милая, разве ты не знаешь еще, что мы обе любимы и что Генрих по праву, как ты выразилась, столько же твой, сколько и мой? Вернее, он ничей. И если есть третья, о которой мы с тобой ничего не можем знать, то благословим имя ее в сердцах наших и утешимся тем, что нам дано было изведать любовь любимого, душа которого больше, шире, стремительней наших бедных женских душ. Утешимся тем, что и ты и я, мы скоро будем, может быть, надолго покинуты и что двойная печаль наша будет омыта слезами радости, которую принесет с собой наша новая и вечная дружба.

– Да, да, как все это прекрасно! – воскликнула княжна. – Генрих ничей, и бессмысленно ревновать его. Но только знаешь, дорогая Ни, все-таки эта третья есть. Я сама видела ее благодаря искусству гадалки. Видела точно так же, как вижу теперь тебя. Если ты не она, то во всяком случае вы похожи друг на друга, как две капли воды, и это вполне достаточно для того, чтобы ее – мечту Генриха или живую как каждая из нас – я любила уже всем сердцем.

Ах, отчего так больно любить и так сладостно быть любимой! Отчего так печально устроено в этом мире, что ты и я и та третья, мы живем разлученные, даже не зная друг друга? Будь у нас одно тело и одна душа, Генриху не надо было бы никуда уезжать и не о ком было бы мечтать.

Долго еще беседовали они, и чем дольше длилась их беседа, напоминавшая то ропот уставших колыхаться волн, то тихие вздохи влюбленных, то предвечернюю примиренную тишину, тем яснее и увереннее становился Генрих, продолжавший следить с песчаного берега за гармоничным борением безграничных вод, повторяя радостно два имени, наполнявших душу его потоками нежности и желания, – Наина, Тамара.

В этот вечер Генрих словно пережил то чувство одиночества, которое проникало «плачущего философа» древности, эфесского отшельника храма Артемиды, который был так горд и одинок, что слава, как и бессмертие его, важны для людей, а не для него.

Генрих пережил то, что можно лишь отчасти представить себе, коченея в самой дикой горной пустыне.

Когда через неделю легкое судно унесло его от милых берегов, от нежных прикосновений и обжигающих слов, когда он углубленно и бездумно предался тому, что отрывает, что связывает, что таит в себе слитыми воедино радость и печаль, что, освобождая, сурово накладывает цепи долга, тому единственному, что, ничего еще не дав, уже обещает все, тому, что исцеляет от ран, нанесенных прошлым, и готовит новые, в непредвиденности своей величественные испытания, – словом, когда Генрих вновь предался на волю пути, Наина и Тамара долго, долго бродили обнявшись по песчаному берегу, хранившему еще следы его ног. Они знали, что на этот раз покинуты надолго, но жить могли они лишь ожиданием его возвращения. Так, по крайней мере, казалось им тогда.

После отъезда Генриха они еще раз посетили ту же гадалку, и вышло как-то так, что сошлись даже с нею ближе. Многое из того, что она предсказывала им, вскоре сбывалось. Впрочем, после третьего уже посещения она, жившая очень замкнуто и почти никого не принимавшая, просто и сердечно просила Тамару и Наину посещать ее когда вздумается, не считаясь с часами приема, установленными для обычных посетителей, и не столько гадала им, сколько рассказывала о людях и вещах, которыми так богата была ее жизнь.

– Однажды, – рассказывала гадалка, – ко мне обратился с вопросами о будущем молодой гусар. Он был строен и светел. Я сказала ему, что через семь месяцев он умрет от собственной руки. Я узнала потом, что это граф *** и что, отправившись в Египет, он застрелился там из-за любви.

Наина вдруг загорелась желанием увидеть женщину, отвергшую несчастного гусара. Гадалка, хотя и неохотно, повторила процедуру с зеркальцем. И потрясенная Наина увидела женщину, в которой почти узнала себя. После того она женщину эту увидела в объятиях Генриха.

Вскоре обстоятельства сложились так, что ей пришлось вернуться к театру, на время брошенному. Перед отъездом она в последний раз зашла к гадалке.

– Поезжайте, – сказала она Наине. – Два креста несли уже вы в жизни, вас ждет третий. У вас много воли, но недостаточно характера, и оттого воля ваша не всегда ведет вас по верному пути. Вас ждет успех и ждут страдания, без которых, впрочем, вы утратили бы вкус и к радостям. Вас любят, и вы будете еще любимы. Будьте готовы к тому, что, расставшись теперь с княжной, вы больше не увидите ее никогда.

Без Наины печально потекли дни для Тамары.

Отрывистые, краткие известия, которые редко получались от Генриха, лишь до поры способны были поддерживать в ней то, что заметно и быстро слабело: желание жизни. Нежные письма Наины, сердечная заботливость гадалки, очень привязавшейся к Тамаре, это было все, что согрело последние часы ее. Она устала вспоминать и не могла уже надеяться на будущее. Оно поплыло туманами.

Наина опьяняла себя театром, но чем больше она жила им и для него, тем яснее ощущала она, что все, что лежало для нее по ту сторону театра, приобретает все больше значения, становится все более связывающим и ответственным.

То, что казалось ей стирающим в известном смысле все границы между ее искусством и живой жизнью, было любовью Джульетты к Ромео. Конечно, как опытная актриса, она прекрасно знала ценность и пределы театральных переживаний. Но если театр не может и не должен превращаться в жизнь, то бывает, что жизнь в тоске по театру сама стремится к чудесному превращению.