Василий Каменский - Путь энтузиаста

Это – бродячий театрик.

Если пускали в дом «шайку разбойников», они, раскинув ручные декорации, разыгрывали с пеньем и плясками пьесу из жизни разбойников.

И за это брали два рубля, если с хозяйской выпивкой, а без выпивки – три рубля.

В крещенский сочельник девицы гадали.

Наша нянюшка в этом деле принимала горячее участие, помогая девицам выискивать суженых-ряженых.

Всё это гаданье устраивалось всерьез, с волненьями – загадочного трепета перед судьбой.

Всё было окутано густой пеленой религии, обычаями старины, приметами, гаданьями, предсказаньями, наговорами, ворожбой, заклятьями, вещими снами.

Со страхом мы ощупывали свои кресты и глубоко залезали под одеяло с головой, укладываясь спать под стон мятели.

А утром – смотришь – пять солнце, снег, зимняя тишина, по Каме возы тянутся.

И опять забывали про все.

А дальше – масленица.

Блины, оладьи.

Нас увозили в разубранной кошевке кататься на лошади по проспекту, где бесконечной лентой катался весь город, – многие на парах и тройках с бубенцами.

И на масленице я впервые прикоснулся к искусству.

Надо сказать, что перед этим я никогда не бывал в театре.

А тут, около базара, среди громадной толпы, увидел вновь отстроенный большой досчатый балаган, с парусиновой крышей и вывеской:

– Цирк Камбарова.

На балконе балагана стояли размалеванные артисты и среди них – великан с усами.

Клоун в колпаке, в полосатом балахоне, с крупчаточным лицом и бельмом кричал:

– Эй, публика почтенная, торопитесь покупать билеты – сейчас начинается небывалое представление или чудеса и разгадка тайн черной магии. Со всех по гривеннику, а у кого рыжая борода – 20 копеек.

Публика гоготала.

А возле балагана продавали из жестяных самоваров горячий сбитень, сахарные плюшки, пряники, оладьи, блины, пирожки.

Я выпил стакан сбитню с плюшкой, купил билет и вошел под парусиновую крышу.

Шарманка с барабаном, мальчик-акробат в трико, девочка на трапеции, гармонист, плясун, дрессированная собака, великан с гирями, петрушка-кукла, лубок со вставными лицами и сам клоун Камбаров – все это невиданное зрелище в блестках и позументах изумило, очаровало, поразило.

Долго не мог оторваться от балаганного дива, – вот, мол, какие восхитительные дела живут на этом свете!

Жить очень замечательно: ведь впереди могут встретиться новые чудеса.

А потому:

– Давай еще стакан сбитню и плюшку за три копейки.

И дальше тянулся бесконечный «великий пост» под тихий однотонный благовест слудской церкви.

Весь пост дома кормили постной пищей и только тихонько на базаре можно было пожевать на пятак колбасы.

На четвертой неделе поста заставляли говеть, ходить постоянно в церковь и читать молитву:

– Господи, владыко живота моего…

Самое страшное – исповедываться попу во грехах: вдруг да узнает, что стащил у тетки с комода полтинник или в ученическом дневнике двойку переправил; на четверку.

«Причащаться» – вот это удовольствие: дают запивать теплым красным вином и просфорку.

Но главное утешение – скоро пасха, весна, ледоход, пароходы, солнце, лето и не учиться.

О, на пасхе замечательно: заутреня, фейерверки, бенгальские огни, пальба, новые рубашки, штаны, куличи, сыр, под воротами качели, в бабки можно играть, кругом звон колокольный. Хочешь – лезь на колокольню.

Через Каму ходить нельзя – лёд синий, водяной, – вот-вот тронется.

Кругом ручьи, земля, птицы.

Буксирная пристань оттаяла и ждет грузчиков, товаров, пароходов, баржей и ждет нас, неизменных гостей.

Скоро, скоро!

Вода прибывает.

И вдруг неистовый крик:

– Кама тронулась! Смотрите!

Все бросаются к окнам: широкой полосой движется камский лед, перекашивая черные навозные дороги.

Наша любимовская заимка стояла на окраине слудской земли.

Под лесной крутой горой, на берегу, у самой буксирной пристани, мы так жили, что собственно Кама с плотами, мостками, лодками, баржами, пароходами и являла собой коренное поле бытия.

Мы, разумеется, знали, что за горой, за высокой спиной живёт город Пермь с длинными улицами, раскрашенными домами, деревянными тротуарами, уличными фонарями с керосиновыми лампами (электричества еще не было); живёт город Пермь с важными церквами, пожарными каланчами, магазинами, булочными, извозчиками, нарядно одетыми людьми при зонтиках и тросточках, и все в шляпах, но мы-то жили иной – водяной жизнью и лишь изредка, как в гости, заглядывали в город.

В городе все знали лучше; какой там архиерей, какой губернатор, какой полицеймейстер, какие свадьбы бывают, чьи похороны, чьи крестины, чьи именины, кого ограбили, кого зарезали, где случились пожары.

Город будоражил.

О, в этом городе всегда происходило такое, что у нас на кухне целые дни говорили да охали.

Самым замечательным мы, дети, считали следующее: вдруг кто-нибудь из многочисленных родственников умирал.

Тогда нас водили в город на панихиды, на похороны.

Мы торжествовали: покойник в цветах, попы в ризах, комнаты полны дымом от ладана, все родственники в сборе, тесно, взрослые плачут, а нам весело.

И уж совершенно интересно на кладбище: человека зарывают в землю, – подумать только!

И потом поминальный обед, – очень вкусно, обильно кормили рыбными пирогами, индюшками, киселями, кутьей.

Приблизительно так же замечательно было на именинах, хотя нас брали туда лишь днём.

Дети тогда носились по тротуарам, возле именинного дома, и с изумленьем заглядывали в окна соседних квартир; вот, мол, как поживают в городе, – на окнах занавески, цветы; на стенах – фотографии в рамках и бумажные веера.

Но что творилось на свадьбах – уму непостижимо.

Даже нас, ребят, поили красным кагором, мы обжирались всяким всячеством и нас тошнило..

Расфранченные гости пировали, хохотали, пели, орали, плясали.

Кавалеры, шафера ухаживали вдрызг за барышнями, целовались в темных углах, верещали, как сороки.

Часто все кричали: горько! горько!

И жених целовал невесту.

Бабушки пускались в присядку.

Били посуду.

Потные, осовелые, гогочущие, поющие вытворяли всякие штуки.

В том числе какой нибудь шутник рассыпал из табакерки нюхательный табак и все отчаянно чихали.

И снова орали: горько! горько!

Даже дьякон на кухне (чтоб не видел «батюшка») плясал «барыню» с какой-нибудь толстой свахой.

Помню на одной из свадеб я получил истинное до жути веселое удовольствие.

С уральских золотых приисков в Пермь приехал «сыграть свадьбу» наш любимец – дядя Костя, работавший на приисках «старателем».

В свадебную ночь этот дядя Костя так назюзюкался, что решил зарезать свою «нареченную», а когда это ему не позволили – он с ножом убежал на сеновал и обещал зарезаться сам.