Василий Каменский - Весеннее контрагентство муз

Бирюзовами
  зовами
Взлетая
  и тая
В долины лучистые
Покоя земли
Раскрыляются крылья
Быстрины взметая
Стаи цветистые
Птиц — короли.
Воздухом
  духом
Душа изветрилась
И как-то не хочется
Знать о земном
Крыльями воля
Людей окрылилась
Дни океанятся
Звездным звеном.
Калькутта — Бомбей
Петроград и Венеция
Крыловые пути
Небовых голубей
Вена — Париж
Андижан и Туреция
Перекинулись стамп-устами
Из крыльев мостами
Стаи цветистые
Птиц — короли.
Бирюзовыми
  зовами
В долины лучистые
Взлетая
  и тая
В долины лучистые
Покоя земли.

Сквозь соснострой
С горы вольный
Разветрись
И разнеси
Утровую венчаль
Яростным лепетом
Радостным трепетом
Раскачай-раскачай
Небовую молчаль.
Эль-лё-лё
Эль-лё-лё.
В горных селениях
В звонких велениях
Я — один на пути.
С неба лестницы
Вестницы
Девушки-песницы.
Розово-розово.
Райские птицы
Долинно
Глубинно
Из струй колесницы.
Виноград. Апельсины. Яблоки. Ананасссс…

Солнцецветением
Яснятся песницы
Где то на окнах
Волокнах-яснах
К зввздам фиолятся
Алые лестницы
Где то в разливных
Качелях-веснах
Лунномерцанием
Волнятся волны
Поляна любви на устах
Где то плёско плескаются
Лунные чолны
В прибрежных кустах
И я — высоко.
Раскатился как мячик
И от счастья не знаю
Куда песнебойца везут
Где то маячит
Алмазный маячик
И светляки по небу ползут
Я люблю бесшабашиться
В песнескитаниях
Утрокрылятся
Песни-нечайки
Встречают и провожают
Жизнь мою.
За пароходом сном тают
Утрами-маями
Стаями чайки.
Им — последним друзьям
Я кричу и пою:
Где то пути неразстальные
У не здесь берегов
Где то шолковшум облаков
И ветры хрустальные
Встречайте
Венчайте.

Лети цветинностью лучистой
Измаян майный воль небес
Цвети растинностью пречистой
Развейся крылью в лес
      — ау—
Оа-оа —
      Ой-э — ой-э—
В свирель напевность
Пастуха
Девичье сердце
Для стиха
      — ау—
Оа-оа —
Птичья ревность
Над поляной
В траве колонки голые
Зовут зарю
      — ау—
Люблю её — её дарю себе
Грустинность
Песнепьянство
      дай — на
Цинь-ци-Bий — цинь-ци-вий
Тюрть-юц — чмррр
      — ау—
Вспоминай
      — оай-й —

Я живу на Большой Пресне,
      36, 24.
  Место спокойненькое.
    Тихонькое.
      Ну?
Кажется — какое мне дело, что где-то в буре мире
    — взяли и выдумали войну?

    Ночь пришла.
      Хорошая.
    Вкрадчивая.
И чего это барышни некоторые
Дрожат, пугливо поворачивая
Глаза громадные, как прожекторы?..

Уличные толпы к небесной влаге
Припали горящими устами,
А город, вытрепав ручонки-флаги,
Молится и молится красными крестами…

. . . . . .церковка бульварному изголовью
Припала, — набитый слезами куль
А у бульвара цветники истекают кровью,
Как сердце, изодранное пальцами пуль…

Тревога жиреет и жиреет…
Жрет зачерствевший разум…
Уже у Ноева оранжереи
Покрылись смертельно-бледным газом!..

Скажите Москве: пускай удержится!
      Не надо!
    Пусть не трясется!
Через секунду встречу я неб . . . . . .
    возьму и убью солнце!
      Видите!
Флаги по небу полощет!
      Вот он!
    Жирен и рыж.
Красным копытом грохнув о площадь,
Въезжает по трупам крыш!
«Тебе, орущему: „Разрушу, разрушу!“,
Вырезавшему ночь из окровавленных карнизов,
Я, сохранивший бесстрашную душу,
    — Бросаю вызов!»

Идите, изъеденные бессонницей,
Сложите в костер лица!
Все равно! Это нам последнее солнце —
  Солнце Аустерлица!
Идите, сумасшедшие, из России, Польши.
      Сегодня
Я — Наполеон!
Я полководец и больше —
      Сравните
Я и он.

Он раз чуме приблизился троном,
Смелостью смерть поправ.
Я каждый день иду к зачумленным
По тысячам русских Яфф!

Он раз, не дрогнув, стал под пули
И славится столетий сто,
А я прошел в одном лишь июле
Тысячу Аркольских мостов!

Мой крик в граните времени выбит,
И будет греметь и гремит,
Оттого, что в сердце, выжженном, как Египет,
Есть тысяча тысяч пирамид!

За мной, изъеденные бессонницей!
Выше! В костер лица!
Здравствуй, мое предсмертное солнце,
  Солнце Аустерлица!

      Люди!
     Будет!
      На солнце!
      Прямо!
Солнце съежится аж!
Громче из сжатого горла храма,
Хрипи похоронный марш.
      Люди,
Когда канонизируете имена
Погибших меня известней,
Помните, еще одного убила война
— Поэта с Большой Пресни!

По черным улицам белые матери
судорожно простерлись, как по гробу глазет!
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
«Ах, закройте, закройте глаза газет!»
      Письмо.
Мама, громче!
Дым, дым, дым еще!
Что вы мямлите, мама, мне?
Видите, весь воздух вымощен
громыхающим под ядрами камнем!
Ма-а-а-ма!
Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго, кургузый, шершавый,
И вдруг, надломивши тучные плечи,
Расплакался, бедный, на шее Варшавы.
Звезды в платочках из синего ситца
Визжали: «убит, дорогой, дорогой мой!»
И глаз новолуния страшно косится
На мертвый кулак с зажатой обоймой.
Сбежались смотреть литовские села,
Как, поцелуем в обрубок вкована,
Слезя золотые глаза костелов,
Пальцы улиц ломала Ковна.
А вечер кричит, безногий, безрукий:
«Неправда, я еще могу-с —
Хе! —
Выбряцав шпоры в горящей мазурке,
Выкрутить русый ус!»
Звонок.
Что вы, мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
«Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма.
Ах, закройте, закройте глаза газет!»

«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!
Италия! Германия! Австрия!»
И на площадь, мрачно очерченную чернью,
Багровой крови пролилась струя!