Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

Лицо Глафиры было неподвижно во время всей речи Евгения Петровича, только губы слегка дергались у углов. Вдруг из её открытых, уставленных в одну точку глаз выкатилась слеза, одна, другая, чаще, чаще… Глафира Петровна, не поднимаясь, сползла на пол и поцеловала у брата руку, всё сильнее и сильнее плача.

– Глаша, успокойся, что ты, что ты? Ведь всё кончилось хорошо.

– Я от радости… благодарю тебя! Какой груз ты снял с моих плеч! Я подозревала Григория Павловича и тоже готова была это возненавидеть. Он женился, разлюбил меня, для меня умер, а ты понимаешь, как важно, чтобы память ушедшего от нас человека осталась незапятнанной, чтобы в сердце мочою было его любить, как и прежде!.. Благодарю тебя!

Кажется, никогда еще брат и сестра не чувствовали себя такими близкими друг другу, никогда так полно не открывались их сердца, никогда так долго и так душевно они не говорили. Калиткин даже не поднял сестру с пола, так она и осталась сидеть у его нот, рука в его руке, заплаканная, растроганная и счастливая.

– Ну, а насчет Николая как же? Всё-таки странно, что он молчит.

– Странно. А ты его не спрашивал?

– Нет. Как же спрашивать? Неудобно.

Призванный мальчик простодушно, но подробно рассказал весь день, когда в первый раз с ним заговорил Калиткин, опять ничего не упоминая о конторе.

Вдруг лицо Глафиры выразило удивление, почти радость. Она быстро стала спрашивать, сухо и торопливо то Николая, то брата:

– Сколько вас всех работало?

– Четверо: два маляра, два мальчика.

– А другого мальчика как звали?

– Тоже Николаем. Я – Колька, а тот – Николашка.

– Ты откуда красил дом, с улицы или со двора?

– С улицы.

– Со двора не красил?

– Нет, там Николашка красил.

– Куда, брат, выходили окна кассы?

– Во двор, во двор! – растерянно отвечал Евгений Петрович, всё уже понявший.

– Зачем же я тогда его взял к себе? – воскликнул Калиткин, оставшись опять вдвоем с сестрой.

– Значит, это был не он!

Глафира улыбнулась.

– Не всё ли равно? Для тебя он, этот Николай, свидетель твоей слабости; он же случайно, мимо своей воли, помешал тебе, удержат тебя от нехорошего поступка; он же вернул мне веру в человека, которого я любила. Не беда, что это – не тот Николай, для нас – он как раз тот, который нам нужен, свидетель наших слабостей и нашей дружбы!

Степан Яковлевич Суховодов необычайно любил порядок. Это была, скорее, даже не сознательная любовь, а органическое свойство, преодолеть которое почти невозможно, да и нет никакой надобности. Казалось, Суховодов серьезно заболел бы, если бы ему однажды пришлось позавтракать в четыре часа вместо половины второго, – во всяком случае, такое перемещение было бы для него событием, о котором можно говорить недели две. Всё в квартире, а тем более на письменном столе Суховодова должно было оставаться без изменений. Даже такие перемены в жизни, как женитьба или рождение дочери Наташи, встречались Степаном Яковлевичем с некоторым досадливым удивлением. Единственно, что его не приводило в смущение, это повышение по службе, которое он считал таким же естественным и незаметным, как рост или переход из одного возраста в другой. Смещения с должности даже его врагов, не по случаю смерти и без повышения, Степану Яковлевичу казалось ни с чем не сообразными, чудовищными, оскорбительными. Он старался об этом не думать, а пострадавших считал умершими. Суховодов не любил, когда и у него менялись служащие, но не потому, чтобы отличался какой-нибудь там особенной привязчивостью к людям. Увидит новое лицо, поморщится, потом справится, куда девался предшественник, узнает, что тог соответственно повысился, и успокоится, и новое лицо не то, что сделается привычным, а перестанет для него существовать. Землетрясений, к счастью, в Петрограде не бывает, но к случавшимся затмениям, наводнениям, особенно сильным грозам и прочим атмосферическим эксцентричностям Степан Яковлевич относился весьма отрицательно и обыкновенно сейчас же укладывался спать.

Прием для самоуспокоения у него был выработан довольно незамысловатый, но верный: он просто-напросто отрицал, не признавал те явления, которые, по его мнению, нарушали правильное течение событий. Но всего невозможно отрицать, некоторые наглядные очевидности устоят перед самым ярым отрицателем. Тогда: Степан Яковлевич находил их не характерными и не заслуживающими внимания. И здесь он часто ошибался, но ни за что не признался бы в этом, готовый всё принести в жертву своей страсти, даже столь уважаемый им здравый смысл. Он отлично мог бы изменить известную латинскую поговорку таким образом: «пусть погибает мир и справедливость, да живет порядок!» Хотя какой же уж порядок без справедливости.

К пятидесяти годам Суховодов достаточно заматерел в этой своей причуде, как вдруг… Но начнем по порядку.

Заметим раньше, что у Суховодова, кроме дочери Наташи, был и сын Сережа, находившийся, как и многие молодые люди его возраста, в действующей армии. Степан Яковлевич с некоторого времени избегал обедать дома, предпочитая рестораны или такие дома, где меньше чувствовался недостаток то той, то другой провизии. Завтракал же всегда с семейством. На этот раз Суховодов вышел из кабинета в более веселом расположении духа, невидимому, нежели обыкновенно. Казалось даже, что он напевал. Степан Яковлевич никогда этим не занимался, не имея ни голоса, ни слуха, да и теперь он, конечно, ничего не напевал, но выражение лица было такое легкомысленное и довольно мечтательно, как у человека, который гуляет без особенного дела и приятно мурлыкает несложный мотив, иногда тут же сымпровизированный.

Марья Васильевна Суховодова, ждавшая уже за накрытым столом, с удивлением посмотрела на мужа; поздоровалась и медлила снимать серебряную крышку с блюда, на котором был всего только маседуан из моркови и репы. Но, очевидно, Степан Яковлевич был совсем в необычном настроении, потому что даже не обратил внимания на скудный завтрак и только, очистив тарелку, сказал:

– Вид у вас, Мария Васильевна, убийственный! Не знаю, как вы его делаете и для чего это нужно!

У г-жи Суховодовой, действительно, был довольно жалкий, скорбный вид, будто она всё время шептала: «Боже мой! Боже мой!» и призывала небо в свидетели своих несчастий. При словах мужа она поперхнулась и приняла еще более угнетенный вид.

– Я не знаю, Степан Яковлевич, вам показалось… у меня, кажется, никакого вида нет… никакого особенного!..

– Мажет быть, оно и не особенно, ваше выражение, но явно демонстративно, и я не вижу ни повода, ни цели… Марье Васильевне известны такие начала, и она со страхом и скукой ждала рассуждений мужа, что ничего особенного не происходит, что нельзя людям мешать работать, что выставляемая слишком на вид эмоциональность действует ему на нервы и т. д. Против ожидания, Степан Яковлевич ничего подобного не сказал, а тотчас перевел разговор на другую тему, заметив довольно благодушно: