Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

– Можешь меня поздравить!

Кокоша издал неопределенный и радостный звук.

– Мари – моя! – продолжал Коля, снимая перчатку и с левой руки.

– Сегодня… Это было головокружительно.

Николай Семенович ухватился за край стола, чтобы не упасть, до такой степени на него нахлынула радость, гордость, зависть, сознание собственного ничтожества, твердая решимость быть, как Коля («будем, как солнце») и разные другие бурные и противоречивые чувства.

Коля уже снял пальто, не переставая улыбаться, оказался в визитке и синем галстуке и, пересев ближе к хозяину, начал сомнабулически:

– Она была в белом платье и стояла у окна. Услышав, вероятно, мои нервные шаги, она обернулась так быстро, что не успела прогнать со своего лица выражения восторженного удивления. Я моментально остановился, Мари сейчас же приняла свое обычное приветливо-насмешливое выражение. (Ты знаешь, как нестерпимо видеть в любимом существе притворство, маску! И потом, холодная любезность меня совершенно обезоруживает). Но то первое выражение не ускользнуло от моего напряженного, влюбленного внимания.

Кокоша даже раскрыл рот, восхищенный Колиным красноречием. Нужно сознаться, что тот сохранил такую серьезность, говорил с таким пафосом, с такими жестами, был так, если хотите, красив со своим матовым лицом, черными усами и большими глазами, что не только Ландышеву мог показаться идеальным героем любовного светского романа, «графом» или «маркизом».

– Я ступил шаг и произнес: «Мари!» Она опустила глаза. Я продолжал: «Не притворяйтесь, я видел ваше настоящее лицо минуту тому назад. Вы меня любите! Сомнения быть не может. Напрасно вы стали бы отпираться! Теперь я знаю наверное, что вы меня любите!» Я сказал это очень проникновенно, фиксируя ее своим взглядам. Она хотела было улыбнуться, но ясно было видно, что еще минута – и она затрепещет. Наконец, она овладела собой и сказала: «Не говорите так громко, вас могут услыхать». Очевидно, это было не более, как уловка, потому что, во-первых, я говорил вовсе не так громко, во-вторых, дома никого не было, кроме глухой бабушки её мужа. Я подошел к Мари, взял ее за руку и долго смотрел молча. На всякий равнодушный взгляд лицо её ничего не выражало, кроме некоторой досады, но я чувствовал, что внутри идет борьба. Я наклонился и поцеловал несколько раз её руку, быстро вышел, ничего не говоря. Такие уходы, несмотря на некоторую банальность приема, всегда производят неотразимое впечатление на женщин. Я не ошибся и теперь: вечером я получил записку, где она назначала мне свиданье. Я тебе говорю – а то было головокружительно…

Николай Иванович умолк, тогда хозяин каким-то пересохшим голосом спросил только:

– Когда?

– Третьего дня. Но я и вчера ее видел, просто так, был, как добрый знакомый.

– Нет, когда всё было?

– Третьего дня. Что ж, ты не понимаешь?

– В котором часу говорил?

– Ах, это! Не помню. Около четырех, кажется. Почему это тебя так интересует?

Но Николай Семенович ничего не ответил, он вынул записную книжку и стал в нее что-то заносить. Судя по времени, он записал туда не только час, который его так интересовал, но и много еще чего-то.

Марья Львовна Слатина была низенькрй блондинкой, довольно полной и кудлатой. Особенно это было заметно теперь, когда она стояла у окна. На улице еще было светло, и силуэт Марьи Львовны плотно, но не слишком черно темнел мохнатыми контурами. Слатины жили в далеких ротах Измайловского полка, так что едва ли что интересное на безлюдной улице могло привлечь внимание Марьи Львовны. Но не заметно было, чтобы она и поджидала кого-нибудь, она, по-видимому, случайно стояла, машинально направя свой взор на городской пейзаж. Какие-то неровно топочущие шаги заставили ее обернуться. На пороге стоял Ландышев в новеньких перчатках, страшно тараща уставленные в одну точку (именно, на Марью Львовну) глаза. Лило у Сталиной было незначительно и замечательно добродушно. Кроме того, она любила говорить и совсем не умела выдерживать пауз. Потому, видя гостя молчащим и в каком-то необычайном состоянии, она быстро воскликнула:

– Входите, входите, Николай Семенович, я слышала, кто-то идет, но не думала, что это вы. Как это вы прошли без звонка? На улице тепло, кажется? Я еще сегодня не выходила.

Марья Львовна начала очень бойко и любезно, но видя, что Ландышев всё молчит и только таращит глаза, смутилась, как бы испугалась и, понижая тон, кончила растерянно и жалобно. Хотела было подойти к нему, поздороваться попросту, но странный вид посетителя удержал ее. Секунду она подумала даже, не сумеречный ли это призрак, как вдруг Николай Семенович сделал шаг вперед и заговорил хриплым голосом: «Мари».

Марья Львовна охнула, колыхнулась и снова застыла. Ландышев, между тем, продолжал, словно вспоминая затверженную роль:

– Не притворяйтесь. Я видел ваше настоящее лицо минуту тему назад.

– Не надо, не надо. – зашептала Марья Львовна! и даже попробовала замахать ручкою, но тот продолжал неукоснительно:

– Вы меня любите! Сомнения быть не может: напрасно вы стали бы отпираться.

Он остановился, вытащил быстро из кармана записную книжку, посмотрел на нее, опять спрятал и продолжал, не меняя тона:

– Теперь я знаю наверное, что вы меня любите!

Марья Львовна опустилась на ближайший стул и со страхом продолжала смотреть на Ландышева, словно ожидая, что же будет дальше. Но тот стоял, уже молча, будто вспоминая, что ему следует делать. Постепенно страх исчезал с лица Слатиной и сменялся улыбкой, всё более и более добродушной и веселой.

– Ну? – тихо сказала она, почти рассмеявшись. Казалось, это краткое слово вернуло всю память Ландышеву; он нахмурился, шагнул раз, шагнул два, как трагические актеры, подошел к Марье Львовне и, наклонившись, долго не отнимал губ от её толстенькой руки. Она не пыталась высвободить своей руки, только всё явственнее смеялась, говоря тихонько между смехом:

– Ну, ну, Николай Семенович, довольно!.. ну довольно. Ну, что это такое? я прошу вас, перестаньте дурачиться!..

Но молодой человек долго не поднимал головы. Наконец, молча отпал от руки, взглянул убийственно исподлобья на сидевшую, сделал широкий неопределенный жест, круто повернулся и вышел испанцем из комнаты, хлопнув дверью.

Он был доволен сам собою и почти не сомневался, что результат только что разыгранной сцены будет такой же, как у Коли Локтева. Он до вечера ходил по комнате, ероша волосы, теребя усы и прислушиваясь к звонку. Наконец, последний раздался. Николай Семенович ветром влетел в (переднюю, не дожидаясь, пока девушка откроет двери. Да, посыльный, письмо от Мари! Разве могло быть иначе, этот Коля прямо гениален!

«Дорогой Николай Семенович! Вы, конечно, были сегодня в очень хорошем расположении духа и шутили, дурачились. Но, знаете, ваша шутка несколько встревожила меня и произвела самое неприятное впечатление. Сначала я очень смеялась, но логом задумалась, и мне стало то не по себе… (Ага! – торжествующе воскликнул Ландышев). Приходите как можно скорее, хотя бы сегодня вечером, и будьте прежним милым Николаем Семеновичем, которого мы так любим и уважаем. М. Слатина».