Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

Письмо не было похоже на назначение свидания, но Ландышев как-то так прочел его, что сейчас же стал крутить усы, посмотрелся в зеркало и, довольно крякнув, повернулся на каблуках.

Неизвестно, что произошло в тот вечер у Слатиных, потому что, хотя Кокоша, давая отчет своему товарищу, и хвастался успехом, но делал это так настойчиво и неуверенно, что всякий другой человек, а не Локтев, мог бы легко его заподозрить в преувеличении или искажении истины. Вероятнее всего, что ничего не произошло, а Николай Семенович попросту пил вечерний чай с супругами Слатиными и был именно прежним милым Ландышевым, каким его и желала видеть добрейшая Марья Львовна.

Но Кокоша от Коли это утаил, а тот не допытывался истины, потому что, по правде оказать, мало интересовался своим другом, ценя в нём только поклонника и восторженного слушателя. Ему даже не показалось смешным ни неудачное подражание его приемам, ни собственная система вести романтические объяснения, оказавшаяся столь удобной для пародии. Ничего этого он не заметил, а оба романа и конфиденции двух друзей шли своим порядком, и у Николая Ивановича, по-видимому, уже подходило к концу.

Наконец; в одно прекрасное утро явившись в каморку Ландышева, он объявил, что с Мари всё кончено. Объявив это с места в карьер, он задумался и начал лирически:

– Странная вещь – человеческое сердце… его привязанности, любовь… как появляется нежданно, так нежданно же и уходит!.. Мари мне не изменила, и я не охладел к ней… до самого того дня, когда мне всё открылось с неумолимою ясностью, я любил ее. Знаешь, бывают такие утра осенью, необычайно стеклянные… воздух так прозрачен и холоден, и всё так четко видно… И вот я проснулся и вижу, что Мари для меня – ничто, ничего не составляет, что я совершенно её не люблю. Хотя такие случаи бывали и прежде, но они всегда меня удивляли… Так и теперь. Я думал, что я грежу. Тронул себя за руку… нет, не сплю. Стараюсь вызвать в памяти образ Мари, – ничего не получается. Получается Марья Петровна Вихорева, не больше, чужая, даже не привлекательная для меня женщина. Надеваю пальто, выхожу. Ты помнишь, какой чудный день был в среду? Только дошел до угла Морской и Невского… она в моторе. Кивает, улыбается, останавливает экипаж… Чужая, совсем чужая. Я подхожу. Она начинает: «Куда же вы пропали!» Я отвечаю тихо по-французски: «Я вас не люблю больше! вы мне чужая». Ока лепечет: «Но за что? за что?» Я пожимаю плечами, вынимаю пачку её писем (всегда со мною) и передаю ей с поклоном… Она восклицает: «А, а я!» рыданья не дают ей окончить. Машет рукою. Мотор исчезает. Я свободен.

Локтев умолк. Казалось, оба друга были раздавлены рассказом. Наконец, Ландышев дрожащим голосом произнес:

– Знаешь, ты – велик! и мне кажется, что и я уже не люблю Марьи Львовны.

Но хотя Николай Семенович и признался, будто несколько изменились его отношения к г же Слатиной, ему казалось, что для полного подтверждения необходимо проснуться в ясное утро (именно, проснуться в ясное утро) освобожденным от любви. Так как, к несчастью, ближайшие утра были все темные и даже дождливые, то он решил, что, пожалуй, уже не стоит ждать ясной погоды и можно переменить свои чувства и в сумрачную.

Вообще, развязка романа не так удавалась, как завязка. Напрасно Николай Семенович каждый день дежурил на углу Невского и Морской, – Марья Львовна не показывалась ни в автомобиле, ни в каком другом экипаже. И то сказать, она ведь не читала записной книжки Ландышева, где по параграфам были занесены все советы, изучения, поступки и объяснения его идеала, Коли Локтева. Там было сказано, что Мари должна проследовать в моторе мимо угла Невского и Морокой, но Марье Львовне всё это было неизвестно, так что с её стороны вполне простительно не исполнить некоторых предписаний из Ландышевской записной книжки.

Был сильный дождь и грязь, когда, наконец, Николай Семенович заметил под опущенным верхом одной из пролеток, проезжавших мимо Гостиного двора, кудлатую голову Слатиной. Он так быстро бросился к экипажу, что, поскользнувшись на мокрых торцах, упал и едва не был раздавлен несущимся мотором. Как он ни испугался, он помнил крик узнавшей его Марьи Львовны, её испуганное лицо и растерянные жесты. Шляпа, откатившаяся под колеса, погибла безнадежно, колено болело, – и вообще всё выходило, как на смех, Слатина втащила его к себе на пролетку, грязного, без шляпы, злого и испуганного.

– Вы не ушиблись?

Вдруг Коля по-французски залепетал.

– Я вас не люблю больше!

– Что? у вас жар! я отвезу вас домой.

– Вы мне чужая.

– Хорошо, хорошо. Об этом после.

Ландышев достал из кармана письма, записную книжку, паспорт и всё вручил испуганной Марье Львовне.

Она приняла всё это, будто не желая противоречить сейчас на улице, но на следующее утро Ландышев получил обратно паспорт и книжку с записочкой.

– Я была нескромна и пробежала вашу книжку, думая что, может быть, в ней найду некоторое объяснение вашим странным поступкам. Я не ошиблась, но вы забыли один параграф, довольно важный, а именно, что не всегда то, что подходит одному, так же подходит и другому. И мне жалко, что при вашем добро. м характере и сердце вы разыгрываете, в сущности, пустую и смешную роль!

Почему-то кучер повернул на Надеждинскую. Впрочем, на Воскресенскую набережную, где жили Петровы, и так можно было проехать. Васса Петровна машинально обратила внимание, как темно на этой улице Она никогда не понимала, почему в Петрограде вдруг устроили кромешную тьму, будто по просьбе убийц и грабителей, да как-то и не замечала, что фонари горят через десять. Васса Петровна, вообще, мало что замечала, вот уже три (да, именно, три это началось еще в ноябре) месяца. Она, как и прежде, рано вставала, одевалась, завтракала, обедала, выслушивала отчеты старшего приказчика, проверяла домашние и магазинные счета, следила даже иногда за пасьянсами тети Веры или за сплетнями и жалобами Пиамы Васильевны, но ничего не замечала. Не замечала лиц, домов, погоды, думая все об одном. Только въехавши на Надеждинскую, она вдруг заметила и печально очувствовала, какая темная и унылая эта улица вечером.

– Вот мне бы подходило теперь здесь жить, – промелькнуло в голове Вассы Петровны, но она сейчас же добавила про себя

– Впрочем, у нас и на Воскресенской достаточно уныло.

Она оглянулась, словно удивляясь, как это она вдруг все видит: и редкие фонари, и мокрую мостовую, и звезды между быстро бегущими облаками. Она даже заметила два широких конуса света, приближавшихся сзади и вдали расползавшихся по скучным домам. В детстве такой свет бывал от волшебных фонарей, теперь бывает в кинематографах. Верно, едет мотор. Он проехал шумно и быстро, освещенный внутри. Позади красный фонарь, запасная шина, вроде спасательного круга, и номер – 457. Почему-то сердце упало у Вассы Петровны. Она только сейчас сообразила, что в освещенной кожаной карете сидел Модест Несторович: она не могла ошибиться. И потом, иначе, зачем бы так падало сердце? Нужно его догнать!