Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

– Василий, живей, голубчик! – обратилась она к кучеру, про себя твердя без всякого смысла: «457, 457, 457. На что делится это число? Ни на два, ни на три, ни на пять, даже на семнадцать не делится. Может быть, на девятнадцать? Скучно думать!»

Мотор замедляет ход, останавливается. Так вот это где!

Кучер Петровой остановился напротив.

Васса Петровна не была уверена, действительно ли Деболин, Модест Несторович, был тот высокий господин, который вошел в освещенный подъезд.

Но зачем же тогда так падало сердце!

Она подождала, пока господин поднялся, и сама направилась к той же двери.

Вестибюль был грязноват, но с претензией на парадность. Вдоль красных стен белели статуи Флоры и Помоны под белым карнизом. Старичок швейцар уже успел взяться за газету.

– Модест Несторович Деболин еще не уезжали? – храбро спросила Васса Петровна, хотя в глубине души боялась, сама не зная чего. Старик посмотрел на нее через очки, не вставая, и просто ответил.

– Нет, они еще в девятом номере. Только перед вами приехали. Прикажете поднять?

– В девятом номере, вы говорите?

– Да, у г-жи Жадынской, Елизаветы Николаевны.

– Благодарствуй! нет, я не буду подыматься.

– Передать что прикажете?

Кажется, швейцар смутно понимал, что проговорился, но Васса Петровка сунула ему два рубля и задумчиво сказала:

– Нет. Передавать ничего не надо. Даже прошу вас не говорить ни Модесту Несторовичу, ни г-же Жадынской, что я заезжала. Завтра я их увижу и переговорю.

– Слушаюсь.

Увидя собственный выезд, швейцар еще больше смутился, долго стоял на тротуаре без шапки; вернувшись, взял было снова вверх ногами газету, но, тотчас ее отложив, побрел в свою подвальную каморку, где пылал строй разноцветных лампадок.

Кучер Василий понял без слов по виду, с которым хозяйка села в экипаж, что теперь надо гнать вовсю: когда Васса Петровна бывала в задумчивости, она любила быструю езду, будто последняя несколько разгоняла ее невеселые мысли. А в последнее время всё чаще и чаще приходилось гонять лошадей.

– Жалкий человек! – почти вслух произнесла Васса Петровна, но мечты, мимо воли, несли ее к этому жалкому человеку и даже не к первым месяцам их любви (так давно), а к последним неделям, тяжелым и унизительным. Как она валялась в ногах там, у него на холостой квартире! ужасно! и все-таки он не смягчился, не открылся и не остался. Хоть бы вспомнил, что она, собственно говоря, и обмеблировала эту квартиру. Положим, он потом ей выплатил стоимость, когда получил место, но тогда-то он ничего не имел, да и местом обязан ей же. Теперь, конечно, она не нужна ему больше, – г-жа Жадынская милее. Жадынская! полька какая-нибудь. Васса Петровна гнала от себя недобрые, позорные мысли и сжимала виски тонкими, но крупными ладонями, а кучер косился на барыню и все сильней стегал фетюков.

А года три тому назад, когда Модесту Несторовичу шел двадцать четвертый год, а Вассе Петровне, только что овдовевшей, едва минуло двадцать восемь, – было совсем не так. Тогда Василию не приходилось хлестать лошадей, чтобы мчать барыню, сжимавшую ладонями бьющиеся виски. Тогда медленно катались вдвоем или с тетей Верой на острова, или ездили в театр. Васса Петровна не долго носила траур, родные пробовали было на это ворчать, но молодую вдову взяла под защиту та же тетя Вера. Вера Прокофьевна не была купчихой из Островского; воспитанная в семидесятых годах, она была заражена некоторым свободомыслием, любовью к труду и легким атеизмом. Любила спорить, курила и одевалась полукурсисткой. Но Васса Петровна верила больше крови, чем воспитанию, и со дня на день ждала, что тетя Вера скинет свой квакерский мундир, переселится на антресоли, затеплит все лампадки и созовет старух, монахов и странников.

– Я сама такая! – оправдывалась молодая Петрова: – ведь совсем дама, если хотите, даже европейская дама, везде бывала, все видела, три языка знаю, могу понимать современное искусство, а случись что – вспомню свою кровь и кость – и работницей буду, и за прилавок стану, и с обозом поеду, и в монастыре дело найду. Я это очень чувствую. Еще вот я чувствую, что я как будто покорна и покладиста, а самодур во мне сидит, и еще какой, – самый фантастический!

Тетя Вера молча слушала, раскладывая пасьянс и попыхивая папиросочкой «Бабочка».

А Васса Петровна, правда могла показаться не то, что покорной, но какой-то равнодушной и слишком рассудительной. Можно было подумать, что по расчету выходила она замуж, соединяя свой капитал с капиталом мужа, что жила она с покойным Николаем Константиновичем как во сне: ласково, покорно и равнодушно. Муж ее был апатичный и болезненный молодой человек, который не предъявлял к ней особенных требований и через два года умер. Детей у них не было, родные огорчались этим, но не особенно удивлялись, так как, вообще, в семействе Петровых дети рождались редко. Вот тут и появился Модест Несторович Деболин; он был еще студентом, познакомились с ним, кажется, на даче, как соседи, – ничего романического. Васса Петровна не обращала особенного внимание на нового знакомого, считая его за мальчика, и интересуясь его судьбою почти по родственному. Ей даже не приходило в голову, что тот может влюбиться в нее. Это было незадолго до смерти мужа; Васса Петровна проверяла какие-то счета (уж и тогда почти все дела вела она). Деболин в стороне читал книгу. Была весна и, несмотря на шестой час вечера, солнце ясно освещало довольно просторную, но невысокую комнату. Когда Васса Петровна оторвала глаза от разграфленых страниц и случайно взглянула на Модеста, она увидела, что тот опустил книгу на колени и странно пристально на нее, Вассу Петровну, смотрит.

Модест тут ничего не ответил, медленно отвел глаза и снова принялся за книгу, но Васса Петровна не могла позабыть этого взгляда. И, вообще, ей показалось, что в ту минуту она в первый раз увидела Деболина, как следует. Вскоре умер муж; его смерть принесла не столько огорчение Вассе, сколько доставила хлопот, но она им была почти рада. Потом устраивала Деболина. Если тетя Вера была похожа на англичанку, то Васса Петровна бессознательно подражала американкам в преувеличенной простоте обращения, в практичности своих рассуждений, в невозмутимости и т. п. Но, конечно, очень немного нужно было бы поскрести, чтобы под этим американизмом найти русскую купеческую особу. Домашние смотрели на дружбу молодой вдовы с Деболиным почти сочувственно, не находя ничего предосудительного, что бездетная Вдова собирается выйти замуж. Сама Васса Петровна была далека от простодушных предположений тети Веры и Пиамы Васильевы, но скоро настало лето, вдова вздумала ехать за границу и предложила Деболину сопровождать ее; тот с неделю подумал, потом согласился. Тут-то все и произошло. Васса Петровна почти не помнила, как совершился этот переход от покровительственной дружбы к любви, – так все было обыкновенно и опять таки не романтично. Всю силу своей любви она узнала гораздо позднее, может быть, слишком поздно! Когда они вернулись, домашние не заметили в них никакой перемены и только удивлялись несколько, почему Васса так медлит со свадьбой. Вероятно, она сама не смогла бы ответить на этот вопрос. Модест был скромен, нежен и почтителен, почти бесцветен. Может быть, Васса Петровна ждала, чтобы он сделался определеннее, мужественнее. И опять она ошиблась в расчете. Конечно, случайно совпало получение Деболиным через протекцию своей возлюбленной более или менее обеспеченного места с тем обстоятельством, что он стал как-то более рассеянным, менее предупредительным, а, наконец, попросту стал манкировать и неглижировать. Сомнения еще не западали в душу Вассы Петровны, она все присматривалась с некоторым презрением, как вдруг без всякого уже сомнения, очевидно, отлично поняла, что Модест не только ее не любит, но любит другую. Вот тут-то она и узнала, как велика была ее любовь, как обманчива была американская внешность, как она сама не знала, что за простая женщина, что за русская баба в ней сидела. Как она бросилась, плакала, умоляла, бранилась, упрекала, грозила, цеплялась! Но не следила… нет, этого нет! только сегодня дошла. Но и сам Модест Несторович изменился: его мягкий отпор, молчание при упреках, вежливость при безобразных сценах, оказались сильнее всякой силы. Васса Петровна злилась и на него и на себя, и от злости, от любви без памяти поступала так, что становилась сама себе противной.