Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

– Вчера обедал у Дмитрия Андреевича, у Хреновского, и удивительно…

– Да? – обязательно спросила жена, довольная, что разговор как-то минует её.

– Да, удивительно, как люди умеют сохранить свое достоинство и привычки. Всё по старому, как было в прошлом году, как было десять лет назад: тот же Барзак, тот же старый швейцарский сыр… говорят, теперь у Кузнецова его держать только для г. Д. Так и называется «сыр г-на Д.». Знаете, с такой толстой коричневатой корочкой. Тот же Василий служит, лето Дмитрий Андреевич провел у себя в Тульской губернии. Регулярно посещает свой абонементы Не будь газет, можно было бы подумать, что теперь 1909, 1899 год. Я, положительно, отдыхал душой! И ведь Дмитрий Андреевич вовсе не обладает особенным состоянием, а просто у него есть присутствие духа и настоящая храбрость иметь свое мнение. Это у них в роду. Сестра Дмитрия Андреевича, Marie, Мария Андреевна, mais c'est un esprit fort! это – необыкновенная умница. Он рассказывает про нее забавные вещи. У неё всегда petit mot pour rire, теперь это уже выводится. Например, она говорит, что теперь развелась масса социальных положений, о которых прежде не имели понятия: второразрядники, тартюфы и т. п. Тартюфами она называет пьяниц. Понимаете, ханжа, ханжист, – Тартюф, по моему, очень мило. Она уверяет, что теперь нет военного звания, псе – военные. И правда: прежде видишь человека в форме и ожидаешь известных военных понятий, мировоззрений, как говорится, складки, или косточки… да вот именно, военной косточки, а теперь человек в хаки, а, на самом деле, он оказывается помощником присяжного поверенного или еще хуже. Как это?.. прапорщики… Еще есть русская пословица… петух не курица… нет, курица не птица. O, elle est fameuse, chère Марья Андреевна! Если есть семь таких, как она, можно спать спокойно!..

– Пустая баба – эта ваша Марья Андреевна! – раздалось за спиной Степана Яковлевича.

В комнату вошла молодая девушка в темном платье, белых рукавчиках, просто, несколько старомодно причесанная. Слегка выдающаяся челюсть, придававшая её лицу чуть-чуть лошадиный фасон, указывала на её близкое родство с Суховодовым. Степан Яковлевич строго поднял глаза, но видя, что дочь почти улыбается, спросил только:

– Почему это ты так решила?

– Потому что я слышала, что ты рассказывал, нахожу, вообще, все эти шуточки довольно плоскими, а в настоящее время и совсем неуместными.

– Что это за «настоящее время»?

– Настоящее время? а вот, в которое мы живем: сегодня, вчера, завтра.

– Чем же оно так отличается от всякого времени?

Наташа помолчала, лотом заметила:

– Если ты сам этого не понимаешь, я затрудняюсь тебе объяснить.

– Острый ум, как и искусство, как деловые способности не имеют времени. И потом, знаешь: «смеяться не грешно над тем, что кажется смешно».

– Уж очень ты смешлив.

– А ты слишком серьезна. Впрочем, это и понятно. Когда же и быть разочарованным, как не в восемнадцать лет? В моем возрасте это было бы комично.

– Я вовсе не разочарована. Серьезна, может быть.

Степан Яковлевич вдруг вспылил:

– Вы удивляетесь, что я не обедаю дома, но ваши похоронные мины меня лишают аппетита. Какое бы там время ни было, человек имеет право есть!

Наташа рассмеялась.

– Кто же тебя лишает этого права? Потом, насколько а помню, ни мама, ни я не выражали тебе неудовольствия за то, что ты обедаешь в городе. Ты обедаешь, где хочешь, а мы имеем вид, какой имеем. Вот и всё. Всё очень просто.

– Не так просто, как вы думаете, Наталья Степановна.

– Ну, ты просто придираешься, и я иду к себе в комнату. От Сережи нет писем? – обратилась она к матери.

Марья Васильевна заморгала и затрясла головой отрицательно.

Наташа вышла, а Суховодов, чтобы поправить себе настроение, начал снова вспоминать словечки Хреновской сестры, от чего у Марьи Васильевны делался всё более скорбный и угнетенный вид, и всё больше казалось, что она шепчет беззвучно: «Боже мой! Боже мой!» и призывает небо в свидетели своего несчастья.

Через несколько дней Наташа, войдя в комнату матери, застала Марью Васильевну в слезах с развернутым письмом на коленях.

– Мама, что случилось что-нибудь с Сережей?

Марья Васильевна еще сильнее заплакала и затрясла годовой.

Наконец, произнесла слова, которые, казалось, постоянно беззвучно шептала: «Боже мой, Боже мой!» – и подняла глаза к небу.

Наташа не спрашивала больше, взяла письмо с колен матери и, нахмурясь, стала читать.

В двери тихонько постучались, еще раз. Не получая ответа, горничная из-за двери доложила:

– Барыня, кушать подано.

– Хорошо, – ответила дочь и деловито добавила, обращаясь к матери:

– Нужно узнать в штабе хорошенько, но, конечно, надежды мало. Бедный Сережа!

– Боже мой, Боже мой! – повторила Марья Васильевна, – я ли не молилась, я ли не плакала?

– Не надо, мама, роптать! Подумай, сколько семей теперь в таком же положении,

– Но почему именно он, именно он, мой Сережа? Наташа молча ждала, покуда плаката мат, потам спросила:

– Отец знает?

– Нет, что ты, Наташенька! Не знаю, как ему и сказать.

– Придется сказать. Потом, я не думаю, чтобы палу очень расстроило это известие; он ведь человек очень сдержанный.

– Но у него есть сердце, у него есть сердце. Ты к нему несправедлива, Наташа

– Дай Бог. Нужно завтракать идти, Поля стучала.

– Как, сейчас?.. Ну, погоди… Поля не стучала.

– Нет, мама, она стучала.

– Разве? Ну, знаешь что, Наташенька, я к завтраку не выйду. Я совсем не хочу есть. А ты… как нибудь предупреди Степана Яковлевича. Ты это сумеешь сделать деликатно, ты умная…

– Хорошо. Может быть, вам сюда прислать завтрак, если нам не хочется выходить?

– Право, не стоит, у меня совсем нет аппетита.

– Я велю прислать. Папа прав: какое бы время ни было, есть всё-таки нужно. Не огорчайтесь, мама, я уверена, что Сережа умер хорошо, бодро и доблестно. Думайте об этом. А теперь я пойду.

– Иди, дитя, Христос с тобою!

И Марья Васильевна мелко закрестила всё нахмуренную дочь.

Суховодова от огорченья ли, от волнения ли, как произойдет объяснение Степана Яковлевича с Наташей, сейчас же легла на широкую деревянную кровать и даже закрылась одеялом. От завтрака, действительно, она отказалась и всё прислушивалась к голосам в столовой. Смутно доносился говор и легкий стук посуды, но отдельных слов или даже интонаций нельзя было разобрал. Наконец, всё смолкло, и послышались шаги по коридору. Марья Васильевна натянула одеяло на голову. В комнату постучали и вошли Суховодов и Наташа. Лицо Степана Яковлевича было почтительно соболезнующим, будто он делал визит постороннему человеку, понесшему потерю. Подойдя к кровати, он взял Марью Васильевну за руку и долго стоять молча. Наконец, произнес: