Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

– Вы замужем? – не удержался все-таки Маврикий Иванович.

– Да. Моя девичья фамилия Лейстикова.

– Тут будет ручей… говорят, мост сломан.

– Ничего: у вас сапоги, а я разуюсь и перейду. Теперь тепло. Конечно, можно было бы обойтись и без таких приключений, но что же делать. Ужасного покуда ничего нет.

– Да и не будет, смею вас уверить.

– Кто может знать?

Подумав, она рассмеялась:

– Вы, кажется, больше меня боитесь неожиданностей. Это забавно!

Солнце совсем село, только слегка позолотив край стеклянного небосвода. Почти сейчас же затрепетала топазом звезда. Лягушка-бучалка уныло и мелодично пускала ноту из луговой ямы. Ольга Николаевна не останавливаясь, указала зонтиком на болото и озеро и сказала:

– Какой странный пейзаж. Я тут в первый раз. Совсем не похоже на русское. Мне кажется, сейчас взлетят розовые фламинго, или по воде из тростника скользнет китайская лодка. Очень странно!

– Освещение необыкновенное. Я знаю эту местность давно. В ней нет ничего особенного, но сегодня, сейчас, она, действительно, какая-то необычайная. Может быть, мне так кажется от ваших слов.

Фраза звучала комплиментом или любезностью. Маврикий Иванович слегка испугался, решив держать себя безукоризненно, но спутница его, мельком улыбнувшись, проговорила небрежно:

– Ну, моими словами и впечатлениями я не советую вам заражаться. Я ужасная фантазерка. Может быть, я оттого и несчастна.

Теперь уже Ольга Николаевна начинала что-то вроде признаний, так что Маврикий Иванович успокоился относительно своей маленькой галантности. Между тем, Краснова продолжала не задумчиво и рассеянно, а, наоборот, оживленно и деловито, словно рассказывала о хорошо знакомых лицах, и не обращая большого внимание на слушателя.

– Да, я, может быть, и фантазерка, и непригодна для жизни, но я не могу переносить равнодушных, закрытых для всего, мертвых людей. Я привыкла быть откровенной, смелой и естественной, это считается ненатуральным. Я люблю все прекрасное и не скрываю этого, не считаю нужным скрывать, – это называют претенциозностью. Я такою родилась и выросла, зачем я буду себя ломать: я не делаю никому зла, я думаю. Алексей, мой муж, показался мне человеком, способным это понять. Конечно, я не потому пошла за него, он мне просто нравился, а потом я его полюбила. Он моложе меня на несколько месяцев, но кажется моложе лет на пять. Вероятно, я старообразна. Мне всего двадцать пять лет. Алексей – прелестный молодой человек, на него можно оборачиваться при встречах. Он мне напоминает некоторые картины во Флоренции, потому, вероятно, я и полюбила его. Он одевается слишком обыкновенно, я пробовала его убедить, но это его дело. Он заботится обо мне, не стесняет меня. Слишком не стесняет; можно подумать, что он меня мало любит, не обращает на меня внимания. И все с книгами, читает математические сочинения. Можете себе представить! Но он любит и понимает искусство, и не банально понимает. Но он бесчувствен, неодушевлен, я не знаю… Я пробовала всячески пробудить его ревность, я пробовала его подозревать, – ничего. Я подняла целую историю, когда он получил наследство после какого-то своего друга. Против сердца, конечно, потому что я, как никто, чувствую, что Алексей такой прелестный человек, что все друзья должны были бы делать его наследником, а все женщины – сходить с ума. Его корректность, его кротость выводят меня из себя! И, между тем, я не могу на него смотреть, так он хорош. Ну, что ж. Я завела роман, очень пошлый, какой попало. Почти на глазах у мужа. Однажды он вошел в комнату, когда мы там находились. Я думала, вот сейчас прорвется. Взял книгу из шкапа и ушел, сделав вид, что ничего не заметил. Что мне делать?

Ольга Николаевна так прямо задала этот вопрос, что Маврикий Иванович поспешил пробормотать:

– Не знаю, право.

– Чего вы не знаете? – вдруг сердито спросила его спутница, словно удивляясь, что он еще здесь.

– Не знаю, что вам посоветовать.

– Кто же спрашивает у вас совета?

– Вы говорили, что ваш супруг как-то пренебрегает вами…

– С чего вы взяли? Мой муж – прекраснейший человек, Он только вял и не ревнив – вот и все.

Ручей уже шумел шагах в двадцати. В сумерках белели березовые перила тоненького и, действительно, совершенно развороченного моста. На том берегу чернел низкий и густой лес. У самого схода виднелся большой плоский камень, как будто нарочно для того, чтобы было где сесть разуться.

Маврикий Иванович тревожно взглянул на черную, казалось, стоячую воду и сказал нерешительно:

– Может быть, проще будет перенести вас на руках? Вы не бойтесь, я достаточно силен.

– Нет, благодарю вас. Это не трудно, я скоро. Какая теплая вода! Это доставит мне удовольствие. Вы идите вперед и подождите меня.

– Оставить вас одну?

– Ну конечно. Ведь вы же будете в двух шагах. Я понимаю, что теперь никого не удивишь голыми ногами, но все-таки лучше идите вперед. Идите, идите… я сейчас.

Она уже села на камень и положила одну ноту на колено другой, чтобы расстегнуть ботинок. Он еще раз обратил внимание на ее ноги. Длинные, с плоской и не маленькой ступней, они говорили о привычке ходить и уменьи долго и быстро бегать.

«Диана-охотница!» – подумал он, и вдруг северный болотистый ручей ему представился итальянским или греческим темным заливчиком, круглым и потаенным, как купальня богини.

Ольга Николаевна разулась очень быстро, так что Маврикий Иванович едва успел выйти на другой берег и хотел, обернувшись, сказать ей, чтобы при переходе держаться больше левой стороны, так как по правой ямы и камни, – как увидел, что его спутница сидит на камне уже с голыми ногами, спустив их одну ниже другой в воду, по которой медленно расходились круги, стесняемые берегами. Все эта очень напоминало до боли банальную картину любого парижского салона, но Маврикий Иванович посмотрел на это иначе. Тенистый ручей после светлого призрачного болотистого поля показался ему еще более странным и таинственным, вся фигура Ольги Николаевны, ее признанья, то, что она говорила, так смело и доверчиво, ее мысли, чувства, – все ему казалось необычайным; ее лицо, на котором бродили остатки зари, привлекало с необыкновенным очарованием.

Она заметила его остановку, но, повидимому, не рассердилась, печально проговорив:

– Все-таки не могли удержаться: обернулись.

Ольга Николаевна осторожно ступила в воду, подняв одною рукою зонтик, другою лиловые чулки и высокие ботинки. Она двигалась очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, словно боясь оступиться. Маврикию Ивановичу она казалась дорогой и близкой, как никакое другое существо в мире. Это чувство пришло к нему внезапно, будто что осенило его, будто он не жил до сих пор, не ощущал ни жизни, ни своего сердца до этого странного вечера.