Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

– Вы говорите о портрете нашей бабушки? Он у нас, да.

– Продайте мне его!

– Мы не антиквары и вещей семейных не продаем. Эта миниатюра совершенно случайно попала в руки г-на Трынкина, и мы ее сейчас же выкупили не для того, чтобы через два дня продавать самим.

– Я дам пятьсот рублей.

– Совершенно напрасно.

– Ну, шестьсот, семьсот, семьсот пятьдесят, ну, тысячу.

– Какой вы настойчивый!

– Да, я настойчивый.

– Может быть, эта вещь и не стоит таких денег, какие вы предлагаете, и – потом я уже сказывала вам, что мы не собираемся ничего продавать!..

– Тогда подарите мне ее?

Прасковья Ивановна даже рассмеялась на странную просьбу визитера. Но смех у нее пропал в горле при виде, как Имбирев, осторожно подняв колени брюк, опустился на колени и, простирая руки к перепуганной Прасковье Ивановне, начал:

– Я не могу без нее жить! Вся моя жизнь до той минуты, как я ее увидел в витрине Савелия Ильича, была только поиски, бесплодные поиски идеалов красоты, которой я мог бы всего себя и все свое отдать на служенье. Сударыня, умоляю вас, выслушайте меня!.. Я богат, я очень богат… я могу купить очень многое, не только вашу миниатюру… Умоляю… я просто влюблен в эту вещь. Я очень упрям к тому же.

По мере того, как волнение Имбирева возрастало, его голос становился все пискливее; молодой человек, окончательно потеряв пенснэ, подвигался на коленях к Прасковье Ивановне, стараясь схватить ее то за подол, то за ногу. Та спотыкалась, чуть не падала и взволнованно твердила:

– Оставьте нас… вы сумасшедший!..

Наконец, их возню покрыл чей-то громкий голос:

– Итак, молодой человек, вы влюблены в даму в том тюрбане?

На пороге стояла Лизанька. Да, полно, Лизанька ли это была! Высокий лоб скрывали смоляные волосы, на которых покоился оранжевый тюрбан; воздушные, немелкие черты дышали прелестью и величием. Обычный костюм был почти неузнаваем, так его изменило преображенное Лизаинькино лицо. Даже Прасковья Ивановна в первую минуту не узнала дочки и перекрестилась, так Елизавета Евграфовна была похожа на бабушку. Имбирев перестал преследовать Прасковью Ивановну и сел на пол, разинул рот. В молчании опять раздайся голос Лизаньки:

– Вы влюблены в даму Боровиковского? Вам не за чем ее покупать, вы можете ходить к нам и ею любоваться!

Сначала Имбирев издавал какие-то неопределенные звуки, которые, наконец, вылились в следующую речь:

– О, миниатюра… дама в желтом Боровиковского, благодарю – вас! Моя любовь, повидимому, оживила вас… Это восхитительно! Признаться, я не ожидал. Я приду, воспользуюсь любезным приглашением.

– Приходите! – загадочно ответила Лизанька.

– Но, дружок мой, ведь он, совсем глупый! – говорила Прасковья Ивановна, когда Имбирев скрылся.

– Ничего, мама! Он не глупый. Он только смешной, потому что фантазер. Зато он умеет быть влюбленным. А чего же больше и нужно даме в желтом тюрбане?

Павлу Никаноровичу Епанчину казалось, что ветер ждал его за каждым углом. Он со страхом приближался к перекрестку, заранее представляя себе, как пронзительный порыв налетит, закрутит, обовьет; шапка, пенсне, полы пальто взовьются, всего его повернет боком и шлепаками погонит по гладкому льду. Только что опомнишься, отдышишься, все части одежды придут в свое естественное положение, как новый угол, новый набег. Будто ветер вперед забежал и опять встал за углом караулить, как злой шалун.

И снова крутит, и рвет, и вертит, и хлопает но чему попало, словно вальком или холодным сырым полотенцем. Поджидая прохожих (Епанчину казалось, что специально его подкарауливает угловой вихрь), перегоняет с места на место, с крыши на крышу сухой снег, стараясь вывести всё какие-то М и Л, волнистые, словно чей дорогой вензель. Сверху снегу не шло. Если посмотреть из окна, да еще натопленной комнаты, погода могла показаться очень красивой. Не по петроградскому ясное вечернее небо, зеленое с алыми длинноперыми облаками, мигающие фонари на нём, – несмотря на резкость красок, – было мечтательно и восторженно. Голубоватой лед на тротуарам вовсе не казался таким опасным и неудобным для ходьбы, как это было, на самом деле.

Павел Никанорович пропустит мимо себя штук пять трамваев, увешанных со всех сторон черными и жалкими гроздьями непоместившихся внутри пассажиров. Вагоны, блистая и по-морозному треща, будто они сию секунду развалятся вдребезги, и весь народ, как черносливная начинка из пирога, высыплется на лед, на ветер и стужу, подкатывались, задерживались на секунду и, вздрогнув, метнувшись вправо, влево, катили дальше, а кучка ожидающих своей очереди влезть в блистающий ящик всё не убавлялась, только становилась как-то всё более и более жалкой и заброшенной. Епанчин, как истинный петроградец, привык, конечно, к таким положениям, но сегодня почему-то (может быть, от ясного неба и уже закурившейся зари) ему стало тоскливо стоять в сиротской кучке ожидателей, и он предпочел искать извозчика или даже пойти пешком. Теперь все извозчики заняты, или предлагают вам ехать к Смоленскому кладбищу, тогда как ваш путь лежит в Измайловский полк.

Именно о выгодном и независимом положении извозчиков и думал Павел Никанорович, скользя и торопясь по Конюшенной площади. Ему было! неудобно, руки мерзли, ветер забивался под пальто, портфель полз из-под локтя, – как, вдруг… пригоршня сухого снега в нос, в пенсне, шаги длинно поехали в разные стороны, крик, какой-то, ноги будто чужие взметнулись по заре, больно затылку, шапка прокатилась котом, вензеля на крышах очутились внизу, огромные копыта прямо около близоруких глаз, освещенный крест конюшенной церкви перескочил к Невскому, Невский трамвай к Марсову полю, рука сразу без перчатки словно прилипла к льду.

Как только, Павел Никанорович вскочил на ноги, он стал искать портфель. Кругом, на гладко выметенной, словно паркетной площадке, ничего не было. С криком уезжал извозчик, увозя закутанного в высокой шапке седока. Он, наверное, и подобрал портфель, покуда Павел Ннканорович барахтался. Другой извозчик стоял и спал. Епанчин отлично помнил, что никаких извозчиков не было. Ну, тот, что, очевидно, его сбил с ног и теперь уезжает, мог из-за угла появиться, а спящий-то откуда? И как он мог так скоро заснут? Оказался незанятым, но всё спал и валился на бок, между тем, как Павел Никанорович волновался и торопил его, стараясь догнать первые сани. Почему-то ему вообразилось, что уезжавший в высокой шапке господин именно и похитил его портфель. Заметил, схватил, несмотря (дома разберем!) и не останавливаясь, покатил дальше. А для устрашения и уничтожения Павла Ннканоровича принялся кричать и извозчику тоже велел.

При выезде на Казанскую спящий кучер вдруг пробудился, передвинул шапку на ухо и совершенно неожиданно погнал лошадь так, что Епанчину пришлось уже его сдерживать, чтобы не обогнать похитителя, а только проследить и накрыть его с поличным. Павел Никанорович был так уверен в справедливости своего подозрения, что почти перестал беспокоиться о пропаже, а думал злорадно только о том, как господин выйдет, из санок с чужим портфелем, а он, Павел Никанорович – тут как тут и предъявит свои требования, между тем извозчиком всё более одолевало самолюбие и соревнование, и, не слушая седока, он всё хлестал свою лошадь, неровно дергавшую оглобли.