Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

Епанчин мог уже иметь удовольствие видеть, какими бывают Из себя похитители чужих портфелей. Рыжие, густые усы, толстый кос, припухлые глаза. – Боже мой! Да ведь это же – Евгений Дмитриевич!! Женя Брякин! – И останавливается у своего подъезда.

– Женя! – окликнул Епанчин для проверки.

– Павлуша! Какими судьбами?..

Лицо Брякина выражало тупость и добродушие. Как обманчива бывает внешность! Под мышкой Евгений Дмитриевич нес свернутый) мягкий портфель. Епанчин всё старался разглядеть стальную монограмму, но она была плотно закрыта рукавом пальто.

Наружность Евгения Дмитриевича Брякина оказалась вовсе не так обманчива, как думал это Епанчин. Никакого портфеля он не только не брал, но и не видел, Павла Никаноровича тоже не приметил, когда тот был распростерт на льду, и ко всему рассказу отнесся как-то подозрительно, предполагая не то, что у его друга жар, не то, что тот хватил где-нибудь лишнее. Оба эти подозрения показались Епанчину несколько обидными, и он умолк, но от предложения зайти выпить чаю не отказался, тем более, что после всех потрясений ему казалось полезным посидеть в теплой комнате за самоваром. Смущала только мысль, что дома его заждалась Софья Петровна, да и пропажи было жалко. В портфеле были бумаги и Деньги. Хорошо еще, что его собственные, а не казенные. Ну, жену успокоит по телефону, а с другим как быть? Мысли у (Павла Никаноровича то быстро и прерывисто неслись, то останавливались в удивлении перед самыми, простыми вещами, а то шарахались в сторону, как пугливая деревенская лошадь в городе. Его как-то испугало, что Софьи Петровны дома не оказалось и очень удивило, что у Евгения Дмитриевича – молодая и миловидная жена. Он знал, что Брякин женился по любви и самому ему было не больше тридцати лет и всё-таки ожидал встретить в г-же Брякиной почтенную старушку. Опять он словно оробел, увидев благодушную, веселую, чернобровую хохлушку Василису Ивановну, сейчас же принявшуюся уставлять стол разными снедями: колбасками, салом, вареньями и наливками. Робость у Епанчина сменилась приливом доверчивой откровенности, и ему неудержимо захотелось рассказать этой милой и красивой женщине о своем несчастье.

Сам Брякин успокаивал гостя, как мог, и словно подсмеивался, но Василиса Ивановна приняла всю историю очень близко к своему малороссийскому сердцу, растрогалась и растрогала Павла Никаноровича. Ему самому показалось таким трогательным, что он свалился, потерял портфель и деньги, что ему скоро пятьдесят лет, что он не большого роста и слабого здоровья, что он попросту расплакался.

– Ох, сиротина! Выпейте скорее сливянки, да смотрите, не поперхнитесь, – совсем куренок вы, Павел Никанорович! – воскликнула хозяйка и сама налила твердой рукою малиновую густую влагу в граненую рюмку.

Теперь всякому могло бы придти в голову, что Павел Никанорович не то болен, не то выпил лишнее. Редкие волосы его смокли и растрепались, носик покраснел и всё тянулся вверх: несмотря на элегическое настроение владельца, глаза блестели, и сам Павел Никанорович всё жалел, что нет у Брякиных пианино или гитары.

– Да зачем тебе пианино, разве ты играешь? – спрашивал Евгений Дмитриевич, слишком отчетливо выговаривая все буквы.

– Пою! – громко ответил Епанчин и ударил себя в грудь.

Хозяин вышел за гитарой, а Василиса Ивановна притянула к себе Павла Никаноровича и крепко поцеловала в губы. Тот полежал с секунду на широком бюсте г-жи Брякиной, действительно, вдруг очень похожий на куренка, потом выпрямился, удивился и произнес:

– Василиса Ивановна!..

Та спокойно проживала колбасу и жалобно ответила:

– Жаль мне очень, что у пас пропажа случилась! Епанчину дали мелочи на извозчика, сам Евгений Дмитриевич усадил его в сани, записал номер и крикнул: «С Богом!».

Ветер стих, и темное красноватое от фонарного зарева небо обещало скорую оттепель. Вид улиц и выметенных тротуаров снова возобновил в памяти Епанчина печальное происшествие, и ему снова стало себя до слез жалко. К этой жалости примешивалось теперь еще и чувство неловкости, что он возвращается домой поздно и в довольно растрепанном состоянии. Павел Никанорович никогда не был гулякою, а в пятьдесят лет это уже и совсем как будто некстати. Ему всё представлялось лицо его жены, доброе и всегда перепутанное.

«Отчасти хорошо, – подумал он, – что я вернусь поздно. Обо всём можно будет сообщить Сонечке уже утром, когда все беды кажутся более поправимыми».

Но надежде Епанчина не удалось осуществиться. Несмотря на поздний час. София Петровна еще не спала и ожидала мужа как-то радостно. Даже всегдашний испуг исчез с её лица и оставался только где-то в глубине зрачков. Входя боком в столовую, Павел Никанорович неопределенно произнес:

– Не спишь, Соня?

– Не сплю, тебя ждала.

– Зачем это?

– Теперь еще не так поздно. Павля, какой случай со мною произошел! Прямо, как в сказках.

Епанчин не верить своим глазам и ушам: Софья Петровна, ложившаяся спать в одиннадцать, находит, что три часа – не так поздно, улыбается, не приходит в ужас, радуется чему-то. Он протер пенсне и заметил, что с ним тоже произошел неожиданный случай.

– Хороший, или не хороший? – улыбаясь, спросила Софья Петровна.

– Да как тебе сказать…

– Ну, значит, нехороший… тогда рассказывай ты сначала. Может быть, моя история твою на ноги поставит.

И Софья Петровна плотнее запахнула фланелевую кофту, словно собираясь слушать длинное повествование, но рассказ Павла Никаноровича вышел как-то очень коротким, короче даже, чем, когда он его рассказывал Василисе Ивановне. Положим, жена и слушала не так растроганно, как г-жа Брякина. Софья Петровна не прерывала мужа и только, когда ом умолк, произнесла довольно равнодушно:

– Неприятно!

Вместо того, чтобы порадоваться, что жена не так близко принимает к сердцу обстоятельство, в сущности, непоправимое, и облегчает ему этим самым тягостное сообщение, Епанчин обиделся и даже хотел высказать Софье Петровне свое неудовольствие, но она предупредила его, сама, начав:

– Это очень неприятно, Поль, конечно, но огорчаться особенно тут нечем. Слава Богу, что ты не ушибся и что деньги были не казенные. Деньги дело наживное, а после случая, случившегося со мною, я начинаю верить в какую-то справедливость, зависящую не от нас… в Провидение, что ли… Тем более, что внешние обстоятельства так похожи…

Павел Никанорович всё свое неудовольствие вложил в насмешливую улыбку. Жена заметила эту усмешку, но не приняла вызова, а торопливо начала рассказывать, чтобы самыми событиями уничтожить недоверие мужа.

– Ты сам знаешь, как сегодня было скользко… сам свалился… Прямо каток!.. Вот и я тоже упала, больно упала, но удачнее твоего…