Михаил Кузмин - Тихий страж. Бабушкина шкатулка

Из писем и дневника Настасьи Петровны складывался печальный, страстный и трагический роман 70-х годов между уже замужней женщиной, любившей своего мужа, и молодым офицером (Павлом, фамилии нигде не было), убитым в турецкую кампанию. Не положи смерть конца этой истории, неизвестно, чем бы она кончилась.

Лия Павловна долго сидела над раскрытой шкатулкой, силясь представить себе такое милое лицо бабушки молодым, на котором горел бы и пропадал румянец страсти. Потом собрала всю кипу бумаги и сожгла в печке.

Всех, конечно, удивило сообщение Лии, что в шкатулке ничего не оказалось, – Настасью Петровну никто не помнил шутницей, – но так как в завещании бабушкой никто не был забыт, то к девушке не приставали, и скоро Бис случай со шкатулкой был забыть. Дольше всего его помнил, как оказалось, Белогоров. Уже летом он спросил раз Лию:

– Вы меня испытываете?

– Как это?

– Насчет шкатулки Настасьи Петровны. Хотите посмотреть, не изменюсь ли я, увидав, что там не было денег. Но я не изменюсь и повторяю свое предложение.

Лия махнула рукой.

– Какое там испытание! Там, право, не было ни полушки. Но я вам верю, что вы не рассчитывали на пятьсот тысяч. Да если бы и рассчитывали, беда еще не велика: ведь и я сама вам нравлюсь! Но всё-таки признайтесь, что обратить на меня внимание вас побудила мысль, что я богатая невеста.

– Может быть.

– А теперь и без денег берете, узнавши меня? Антон Васильевич поцеловал Лиину руку.

– Ну что же? я согласна. Бедная бабушка!

Антон Васильевич не понял восклицания Лии, так как не знал, даже не предполагал, какая тайна хранилась в бабушкиной шкатулке.

В этот день вся мебель в гостиной у Вятских была приведена в сравнительный порядок, обивка выколочена, деревянные части тщательно протерты маслом, металлические гвоздики вычищены мелом – одним словом, все было в возможном блеске. За этой реставрацией провела почти всю ночь Прасковья Ивановна. Дочь Лизанька то помогала ей, несмотря на протесты матери, то сидела и молча смотрела, как старушка хлопотала проворно и не спорко. Несмотря на некоторое оживление, которое вносится всякой уборкой, обе Вятские были печальны и говорили между собою мало, да и те немногие слова, которыми они перекидывались, были унылы и безнадежны.

– Рублей семьдесят пять даст, я думаю, – говорила Елизавета Евграфовна.

– Хорошо бы – помолчав, отвечала старшая и еще усерднее терла ножку безобразного дивана.

– Что, мама, вздыхаете?

– Боже мой, Боже мой, до чего мы дружок, дошли! Я не могу подумать без ужаса. Ведь с каждой вещью у меня связаны воспоминанья. Большинство, да все почти, куплены еще Евграфом Матвеевичем.

– Ну, что жи делать? – со всяким может случиться! Наши дела переменятся, и мы отлично заживем.

– Ох, переменятся ли? Что-то плохо верится мне, Лизанька.

– Конечно, переменятся. Это даже грешно так думать.

– Но все-таки ведь это же позор – мебель продавать. Что мы, лавочники что ли, или игроки!

– Ну что же делать, мама! Какая вы смешная. Тут никакого позора нет, мы ни у кого не воруем и даже не просим никого об одолжении.

Прасковья Ивановна, оторвавшись на минуту от работы, скорбно обозрела комнату, важно называемую гостиной, хотя она с равным успехом могла бы называться и столовой, и будуаром, и кабинетом, и даже шкапной, – и сказала:

– Когда придет-то?

– Обещал в десять.

– Придет ли?

– Наверное, раз обещал.

Сердито и уныло постояв еще посреди, комнаты, старуха направилась в спальню, унося маленькую керосиновую лампу из жести, которую почему-то зажигала, несмотря на электричество в квартире, во все тяжелые минуты жизни. Сегодня, в знак, вероятно, особенно затруднительного положения, утлая лампочка коптила во-всю.

Ожидаемый посетитель не обманул, и ровно в десять часов утра в известную уже нам гостиную Вятских вступил небольшой человечек в очках с розовым и веселым лицом. Выражение веселости, повидимому, казалось г-ну Трынкину самым удобным для того, чтобы скрывать за ним все изменение лица и глаз, все мысли, чувства и соображения, которых ему, как коммерсанту и дипломату по ремеслу, никак нельзя было обнаруживать. Шутя и посмеиваясь, он быстро бегал по гостиной, осматривая каждую вещь с равным вниманием, так что никак нельзя было бы заранее сказать, на чем он остановится.

Прасковья Ивановна поморщилась было на то, зачем покупатель снял пальто в передней (гость, что ли, пришел?) но потом, вспомнив, вероятно, свое вдовье положение и некоторую зависимость от этого коротенького человечка, снова приняла спокойное, почти приветливое выражение.

Лавка Савелия Ильича Трынкина была не особенно казиста, но он сам никак не мог почитаться за рядового мебельщика. Конечно, у него была для денег ходовая рыночная меблировка, буфеты под орех и под воск, венские расхлябанные стулья, никелированные кровати и прочая рухлядь, – но он был, вместе с тем, и антиквар и любитель, и покупал от времени до времени случайную старинную прелесть, при чем имел какое-то особенное чутье отыскивать се в самых неожиданных местах. Требовалась вся его дипломатия и напускная веселость, чтобы блеск глаз или изменившийся голос не выдал его волнение при виде стоявшего в углу облупившегося небольшого комода, который Прасковья Ивановна даже не вытерла маслом, повидимому, никак не надеясь продать такую непрезентабельную развалину.

– Всю обстановку, сударыня, менять будете? – обратился Трынкин к хозяйке, которая пристально и печально следила за его движениями.

– Всю не всю, а что пожелаете, то продадим, – резковато ответила Прасковья Ивановна, словно умышленно не желая ни скрывать бедственности своего положения, ни называть его какими-либо другими, более мягкими названиями.

Оказалось, что Трынкин пожелал купить именно старый комод, взяв как бы для приличия еще диван, два кресла и овальный стол под воск. Старушка удивилась несколько, но так как покупатель дал шестьдесят рублей и довольно настойчиво, хотя и в шутливой форме, выражал желание купить именно этот комодик в числе других вещей, то она и стала очищать расшатанные ящики.

По правде сказать, комод был нисколько не нужен Прасковье Ивановне, и она хранила в нем всякую дрянь: веревочки, коробки от мармелада, старые выкройки и обрезки материй. При том комод не запирался и был слишком мал.

Обе Вятские смотрели в окна, как во дворе Савелий Ильич, сдвинув котелок на затылок, наблюдал за нагрузкой на ручную тележку купленных вещей. Мебель внизу между камнями мостовой, казалась маленькой, грязной и гадкой; покуда стояла на месте, до тех пор и сохраняла еще какой-нибудь вид. Комод имел совсем срамной вид и едва не развалился, когда его привязали веревками.