Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

Ей захотелось сейчас пойти поблагодарить и тех людей, через которых к ней пришла эта радость.

К Быковым она почти летела и через минуты две была у них, так как они жили тут же на Моховой.

В кухне была еще уборка, что-то стряпали, гладили… Казалось даже, что суеты как-то еще больше, чем полагается, и притом она какая-то не праздничная. На Ксюшу не обратили особенного внимания: горничная всё бегала с уксусом, кухарка исчезала в чаду, а толстая нянька гладила и ворчала:

– Господи, прости, что праздник, что будни – им всё одно. Могли бы отложить свои иллюзии, не маленькие, слава Богу! Будто и не для них поется: «с нами Бог, разумейте языце!» Где уж тут разуметь, покоряться, когда у нас не Бог в голове, а глупости одни!

Ксюша посидела, посидела и, видя, что к ней никто не обращается, наконец спросила:

– Барыня дома?

– Дома, – ответила горничная и убежала на высоких стоптанных каблуках.

– А ты, милая, барыни, что ли, ждешь? – спросила нянька.

– Барыни или барышни Катерины Петровны, мне всё равно.

– Не во время пришла, зайди в другой раз как-нибудь.

В эту минуту лавочный мальчик изо всей силы дернул дверь, рванув цепочку. Из облачка чада кухарка крикнула:

– Ты что ломишься, выпуча глаза? У нас барышня помирает, а он тут стучит, как лошадь.

– Разве Катерина Петровна нездорова? – спросила Ксюша.

Нянька только махнула рукою.

– Ведь она же, слава Богу, была дня три тому назад совсем здорова, на маскарад собиралась, костюмчик заказала.

– Вот этот самый проклятый маскарад-то всему и причина!

– Да что у вас было-то, скажите, ради Бога?

– Спроси лучше, голубчик, чего только у нас не было. Всего было достаточно: и крику, и слез, и ругани, и нас-то гоняли по двадцати раз туда и сюда, и доктор по два раза в день ездит, и обе лежат. Барышня от огорченья заболела, а мамаша за компанию! И смех, и грех.

– И серьезно больна?

– Говорят, что серьезно, ну, да ведь доктора любят зря пугать!

– Да ведь кому ни доведись, обидно такой афронт получить, да еще перед самыми праздниками, – вставила вернувшаяся горничная.

– Да что случилось-то?

– Ну… у барышни был жених… не то, что жених, но вроде того. И вот было решено, что как раз на этом маскараде всё откроется, он с нашей старухой поговорит и всё честь честью. И что же бы вы думали! Всё это они решили, вместе костюм обсуждали, а он возьми, да и укати с другой барыней в Финляндию. Прислал записку, что на маскараде быть не может и сожалеет. Да добро бы просто уехал, а то ведь так уехал, что всему городу стало известно. Вот как сумел, подлец, сделать! Да и барыня-то эта, Финтус по фамилии, тоже всем известна, что зря в Финляндию не ездит: как с кем поехала, значит, ейный хахаль… Ну, конечно, барышня слегла. И влюблена, да и обидно!..

– В любви какие же обиды?

– Ну, этого не скажи. Другие в любви еще больше обижаются. Да возьми хоть меня: я бы эту Финтусиху живо кислотой облила.

– В Сибирь бы и прогулялась, – заметила кухарка.

– Ничего не прогулялась бы! Теперь женщин всегда за это оправдывают.

Резкий звонок из комнаты прервал беседу. Горничная рванулась с места, схватила какие-то салфетки, стукнулась об косяк, сказала: «о, чтоб вас!» – и быстро затопотала уже вдали коридора.

Ксюша так живо вспоминала лицо Катерины Петровны с наморщенным носом и то исчезавшим, то разгоравшимся неровным, нежным румянцем! Ей казалось, что вся эта история с уехавшим женихом не так пуста и смешна, как думала Быковская горничная. Сама бы Ксюша заболела от обиды, а тут барышня, да еще такая гордая!

Ксюша вынула карточку Евграфа Семеновича и долго на нее смотрела. Хотя по простодушному лицу фруктовщика вовсе нельзя было предположить, что он способен уехать в Финляндию с какой-нибудь г-жей Финтус, но Ксюша, очевидно, не особенно была в нём уверена, потому что всё хмурилась, глядя на изображение, потом вздохнула и спрятала карточку в комод. Тут же лежало и Аврорино платье. Девушка не чувствовала никакой радости оттого, что теперь ей принадлежит этот предмет её мечтаний. Конечно, оно теперь её, но сколько из-за этого розового шелка пролито слез! Лучше бы ей не дарили его, а у Быковых всё было бы благополучно, спокойно и хорошо! Она его сохранит, но, конечно, никогда не наденет.

Почему-то Екатерина Петровна всё не выходила у Ксюши из головы. Даже за ранней обедней на второй день праздника девушка молилась всё как будто о барышне Быковой.

День был ясный, и от низкого солнца розовый иней деревьев и снег, свисавший с ограды, словно Аврорин бисер, нежно и жадно алел в холодном утре. Только тогда он легок и мил, когда за вашим желанием не скрыты чужие слезы!

Недели через две, много спустя после Крещенья, в мастерскую прошла горничная от Быковых и сказала Ксюше, что, если у неё цел еще костюм, то барышня хотела бы его снова купить за какую угодно цену.

– Он у меня цел, но ведь Катерина Петровна не хотела даже видеть его, ей тяжело было.

Горничная весело махнула рукой:

– Тогда не хотела, а теперь захотела. У нас это живо делается!

– Что же у них опять всё наладилось?

– Да. Только я удивляюсь. После таких историй я бы его на порог к себе не пустила!

– Ну что же! Видно, Катерина Петровна крепко любит этого барина.

– Чудные! Конечно, кому же и чудить, как не господам? У нас и времени-то нет. Заходите, Ксюша, когда!

Ксюша отослала обратно костюм, но она немного соврала, говоря, что он цел. Полоску бисерных кружев, шириною вершка в два, она отпорола и повесила к образу. Образ был не важный, печатная крашеная копия с Нестеровского Рождества, но когда Ксюша молилась о чём-нибудь, то, взглянув на золото-розовый нежный узор бисера, всегда прибавляла:

– Только, Господи, сделай так, чтобы от моего добра другим худа не было. Ты всё можешь, устрой и это как-нибудь. А если этого нельзя, лучше и просьбы моей не слушай.

Как раз против своего бинокля Екатерина Михайловна опять увидела такие же два стекла другого бинокля с противоположного ряда лож и снова ей не удалось рассмотреть сидевшей там дамы. Кажется, не только её внимание привлекала эта женщина на первом представлении нового балета. Она сидела в ложе почти одна, потому что маленькая скромно одетая старушка всё время скрывалась в аванложе и высаживалась вперед только тогда, когда гасили в зале свет. В меру нагримированная, в ярко желтом, экстравагантного покроя, платье, она смотрела робко и вызывающе, замечая нелестное внимание публики и порывисто хватаясь за бинокль в ответ на любопытные взгляды. Несколько мужчин заходило к ней, говорили стоя, не присаживаясь, смеялись и подталкивали друг друга. В фойэ она не выходила, а с порога аванложи смотрела на гуляющих по коридору, не обращая внимания на нескрываемое шушуканье. Представление, по-видимому, не интересовало ее, её присутствие в театре носило исключительно характер вызова, от которого она сама изнемогала.