Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– А вот увидишь!

Поехали, а вернее, пошли они покуда только в папин кабинет.

Алексей Никанорович Тупин сидел у письменного стола, закрыв лицо руками, Жена остановилась на пороге и, не выпуская Петиной руки, сказала тихо:

– Прощайте, Алексей Никанорович, я уезжаю. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я Петю увожу с собою? Это, кажется, и по закону так полагается.

Тупин долго смотрел на жену, будто не понимая, что она говорит. Наконец, хлопнул рукою по столу и закричал:

– Вздор!

Затем тише:

– По закону полагается вам оставаться здесь и не изменять мне, – вот что по закону полагается.

Потом опять закричал:

– И я прошу вас оставить эти комедии и сейчас же раздеться!

Неужели всё это только из-за того, что Петя поиграл с Катит? Лучше бы она и не приходила!

Мама, не двигаясь с порога, отвечала скорбно:

– Согласитесь сами, что я не могу остаться в доме, где меня оскорбляют ни на чём не основанными подозрениями.

– Как ни на чём не основанными?! Но я же видел собственными глазами…

– Уверяю вас, Алексей Никанорович, что между мною и… этим человеком ничего не было. Это была просто минута забвения…

Мама заплакала, и в ту же минуту Петя почувствовал, что его больно дёрнули за волосы, и чей-то шёпот донёсся сквозь наушники:

– Плачь, плачь! всё выброшу!

Неужели это мама? она же стоит молча и плачет! Но дёргала-то его, очевидно, мама и притом так больно, что Петя в голос расплакался. Тупин поморщился и взглянул на сына с удивлением, будто только сейчас его заметил. Мама вдруг сказала, обращаясь к мальчику:

– Не плачь, Петенька, папа тебя не тронет! Петя вдруг сквозь рёв заговорил:

– Никогда больше не буду… но только… зачем ты выбросишь и плясуна?.. и за волосы!

– Что он говорит?

– Не всё ли вам равно, что говорит мой ребёнок?

– Но он – и мой вместе с тем, надеюсь!

– Петя останется с мамой!

Тупина протянула руку к Петиной голове, тот, думая, что мама опять хочет его дёргать за волосы, совсем залился слезами, но мама обняла его и как-то ловко душистой ладонью закрыла ему рот, чтобы он не плакал, а может быть, чтоб и не говорил. Тупик продолжал:

– Ты говоришь «минута забвения», но теперь она прошла, – зачем же ты уезжаешь?

– Потому что я не могу оставаться с человеком, который мне говорит «вон!»

– Когда же это было?

– Сегодня, час тому назад.

– Простите. Если это так, то это тоже была минута забвения!

– Я пришла сюда не для того, чтобы слушать, как вы повторяете мне мои же слова!

– Я этого и не желаю делать!

Мама как-то выдвинула сына вперёд и заговорила обиженно:

– Хоть бы пожалели и постыдились бедного ребёнка!

– Да я тебя хочу просить о том же самом!

Тулина только пожала плечами и на всякий случай дёрнула Петю за волосы. Муж начал спокойнее:

– Сядьте на минуту. Я понимаю… со всяким может случиться, но во всяком случае…

– Этого не было!

– … Во всяком случае это – страсть, увлечение, а не любовь. Страсть неожиданно приходит, но она и быстро проходит. Зачем же ломать всю жизнь, нашу и Петину? Подождём… проверь себя и, главное, успокойся. Я тебе не буду ни о чём напоминать, но и ты забудь мои необдуманные слова!

Как только заговорили о Пете, так про него самого и позабыли. Мама села, и он сел на кожаный диван и скоро заснул.

Когда он проснулся, мама стояла перед диваном на коленях и тихо смеялась, глядя на спящего сына. Тупин стоял рядом и улыбался. Никто не кричал, Петю не дёргали за волосы, но на всякий случай он прошептал:

– Мама, я больше никогда не буду…

– Мы все больше никогда не будем!

– А плясун?

– Плясун у нас останется!

Мама вдруг сделалась страшной плутовкой, когда это говорила, но милой плутовкой. Она, наверное, хорошо играет в прятки!

Тупина взяла Петю на руки и обратилась к мужу:

– А поехали бы вместе в театр, ничего бы и не произошло.

– Да я не очень люблю смотреть драмы.

– Лучше смотреть их в театре, чем дома устраивать.

Муж в ответ только поцеловал жену.

Мама сама принесла Петю в детскую, где нянька храпела, и лампадка коптила вовсю. Петя первым делом посмотрел, цел ли его плясун, но тот спокойно спал на окошке, рядом с коровой и трубой.

Уже после того, как мама перекрестила мальчика, тот вдруг спросил:

– Мама, ты любишь играть в прятки?

– Что, милый, ты говоришь?

– Ты с дядей Вовой в прятки играла, да?

Тупина вдруг рассмеялась, стала на минутку плутовкой, потом нахмурилась и ответила серьёзно:

– Ты, пожалуйста, не говори больше про дядю Вову. Он не придёт к нам.

– Отчего? ты его выбросила, как плясуна?

– Вот, вот!

Мальчик подумал и потом, нагнув мать к своему лицу, прошептал:

– Мама, если тебе будет скучно, ты можешь играть с моим плясуном… Он ещё лучше дяди Вовы: в красной рубашке и пищит, когда его тиснешь!

Муар под лампой горел китайской розой, он был уж так розов, так розов, что, казалось, еще минута, и по комнате разольется вялый и сладкий запах. Дальше розы чехла смягчались золотистым газом, словно закатный шафран тронул алую щеку. Ниже, к краю платья, розовое неистовство слабело, меркло и словно стекало неровно бисерными кружевами, розово-золотыми, где, казалось, медлило и застыло коралловое мерцанье, как последний взгляд зимней зари гаснет на звездах инея.

Собственно говоря, и костюм-то Авроры затеян был Катериной Петровной Быковой только ради старинных бисерных кружев, оставшихся еще после бабушки. Она ждала этого маскарада, этого вечера, в который многое должно было решиться.

Вероятно, не только бабушка, но и мать Катерины Петровны любила подолгу смотреть на розовый бисер, особенно, когда носила под сердцем последнего ребенка, – оттого на щеках дочери осталось какое-то розовое мерцанье, словно заблудившееся, удивленное, то разгорающееся, то меркнущее, вовсе не похожее на румянец.

Теперь же сияющая материя освещала розовым блеском простую мастерскую и пять наклонившихся девушек над столом. И было неизвестно, отчего горели их щеки: от волненья, или пришли все они сейчас только с мороза, или заревом ложился на их лица отсвет розового шелка.

Швейка Ксюшка только что кончила этот костюм и молча высасывала кровь из уколотого пальца. Она боялась, как бы не капнуть на изготовленное платье, хотя вряд ли на этих розах осталась бы заметной капля Ксюшкиной крови. Она гордилась, что заказ достался ей, и вместе с тем ей было жаль, что костюм готов, уже нашит аврорин бисер, и придется расстаться с этою прелестью, в которую она была влюблена десять дней, покуда шила.

Счастливая барышня Быкова! Ксюшка ее видела, когда ходила примерять. Ничего себе: высокая, тоненькая, голова маленькая, только нос… будто всё время что-то подозрительно нюхает. Или это уж от важности?