Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Что вы, Феофания Ларионовна, так глаза таращите? – спросил Кирилл.

Фофочка сказала тихо, будто вздохнула:

– Вот и вы – герой!

– Чего это?

– Вот и вы – герой, лучезарный всадник с пылающим сердцем! Вы поедете далеко, далеко! Какое наслажденье в битвах! грудь трепещет, как при страстных свиданиях… Отчего мы не в средних веках?! я бы переоделась вашим пажом, отирала бы пот с вашего чела, в шлеме приносила бы вам воды из ручья!

– Ну, что вы, Феофания Ларионовна, зачем это? будто у нас солдат мало!

– Да что же делать мне? не могу же я делать то, что делала до сих пор! Я хочу приобщиться, хочу гореть, вдохновлять и вдохновляться. Кирилл, почему я не ваша невеста?! Вы – герой, наш рыцарь, наш витязь!.. Боже мой, Боже мой, какие переживания, какая острота! можно ждать десять лет, чтобы однажды испытать такие минуты!

– Перестаньте, право, Феофания Ларионовна!

Но Фофочка уже ничего не слыхала. Она будто закусила удила и помчалась, нагромождая сравнения одно другого изысканнее и поэтичнее, закрыв глаза, как соловей и не отпуская рукава Кирилла, за который она его ухватила при начале речи. Наконец, молодой человек снял свободной рукою руку Фофочки и произнес, задыхаясь:

– Ради Бога, замолчите! Еще несколько слов, и клянусь вам, я не пойду в добровольцы!

– Отчего?

– Оттого, что мне самому всё делается смешно и противно, когда я вас слушаю.

– Вы не понимаете поэзии, мой друг!

– Я не знаю, понимаю ли я, или не понимаю поэзии, я просто хочу идти сражаться, потому что я русский, здоров, не труслив и ничем особенно не связан, – вот и всё. А вы городите какой-то вздор!

– Но, Кирилл, послушайте, ведь тот подъем, который одушевляет вас…

– Ради Бога, не надо! – кричал Кирилл, затыкая уши – я был, как именинник, а вы мне всё портите! – и он быстро вышел в сад. Фофочка состроила гримаску и, подождав немного Лизу, отправилась отыскивать Калерию, которая, как ей казалось, более всех понимает мечты, которые ее, Фофочку, одушевляли.

Калерия Семеновна, по своему легкомысленному и какому-то вместе с тем равнодушному характеру, терпеливее всех переносила разговоры и излияния Фофочки, часто даже сочувствуя им. Теперь Феофания Ларионовна спешила с необычайною новостью, что Кирилл идет в добровольцы, забыв, поводимому, о его нелюбезности. Калерия и это известие приняла равнодушно и легкомысленно.

– Может, хвастает только! – проговорила она лениво.

Она всё так и сидела на крокетной площадке, покуда все ходили в дом. Может быть, она от лени и выслушивала терпеливо Фофочкины тирады, но последнюю некоторая апатичность слушательницы только шпорила. И теперь она с необыкновенным жаром набросилась на собеседницу:

– Совсем не хвастает, а твердо решил, и Антон Казимирович идет, а я и Лиза поступим в сестры милосердия.

– Вот как! Значит, все распределились, одна я осталась ни при чём.

– Ты, конечно, будешь с нами: со мной и Лизой.

Калерия, замолчав, спросила:

– Да Кирилл-то говорил с родителями?

– Нет еще.

– Ну, тогда дело ясное! Они его не отпустят, так что он может болтать, что ему угодно.

– Противная ты какая, Калерия, если б ты знала! С родителями будет говорить тетя Девора, она взяла это на себя и достигнет, потому что ты знаешь, какая она убедительная.

– Да, если тетя Девора взялась за это дело, то еще может что-нибудь выйти. Только Кириллу нечего особенно форсить: я бы на его месте поступила так же!

– Неправда ли? Вот и я тоже говорю, какая досада, что мы не можем переодеться и отправиться в армию, или устроить отряд амазонок! Вот было бы чудно!

– Я говорю: на его месте, а на своем я не собираюсь производить никаких экстравагантностей.

– Что же ты будешь делать.

– Я? То же, вероятно, что и прежде, я не знаю. Я думаю, что дела всем найдется, особенно теперь.

– Нет, нет, нет. Нельзя так говорить, быть такой бесчувственной. Что ты, не русская, что ли, или у тебя вместо крови простокваша?

Калерия отвечала, слегка нахмурясь:

– Не нам судить, кто из нас более русская. Что я не сотрясаю воздух и не ломаю стульев, еще ничего не значит.

– Что же по твоему что-нибудь значит?

– По моему, теперь наиболее русский тот, кто не теряет бодрости, верит и добросовестно делает что умеет и может.

– Точь-в-точь Кирилл – никакого полета!

– Полет – свойство обоюдоострое и чем важнее минута, тем он менее пригоден, может быть.

Фофочка от досады даже умолкла и сидела, смотря на видневшиеся через сад казармы, чуть белевшие в сумерках. Вдруг тихий воздух всколыхнулся от звука трубы, как-то одиноко и особенно чисто пропевшей ноты вечерней зори.

– Вот так и у нас. Вдруг тихий воздух прорежет звук трубы и всё изменится; мы сами не знаем как, одно знаем только, что изменится – … произнесла Фофочка задумчиво.

Калерия, не двигаясь, отвечала:

– Это верно, но изменимся душою, внутренне.

– Да, но изменившись внутренне, мы будем и поступать иначе.

– Может быть. Но возьмем тебя, Фофочка… Разве ты изменилась? Ты прости меня, я тебя очень люблю, но какая ты была бестолковая болтушка и хвастуша, такою и осталась, только всё это направилось в другую сторону. И знаешь? Покуда ты болтала о своих переживаниях, это было забавно, но теперь это делается несносным и почти оскорбительным.

– Скажите, пожалуйста, какая чувствительность! Что же, по твоему лучше сидеть колодами, как вы все?

– Вероятно, лучше. Ты не думай, что я это говорю от себя. Мне бы до этого не додуматься, – я ведь глупая, в сущности, и не будь так ленива, может быть, скакала бы вроде тебя. Меня тетя Девора надоумила. Ты тут как-то при ней юродствовала и развивала свои экзальтации, она внимательно очень слушала, не противоречила, а потом, когда ты ушла, и говорит: «Какое пустомыслие! Даже если бы эта барышня искренне говорила, следовало бы сообразить, что нельзя о совершенно разных вещах говорить в одном и том же тоне. Этим она показывает, что ей важен не предмет, о котором она волнуется, а само это её волнение. Это, говорит, эпикурейство и самый пустяшный дилетантизм. Такому горению – грош цена». Меня очень поразили тогда слова тети и я долго думала. Мне кажется, она права. Потом, это как-то безвкусно. Я не с точки зрения эстетизма говорю, а про то, что твоя восторженность что-то оскорбляет…

Вероятно, за всю свою жизнь Калерия Семеновна не произносила такой длинной речи. Она даже будто утомилась, или сконфузилась, потому что лениво добавила:

– Может быть, и вздор, конечно. Я так разговорилась, потому что тогда слова тети мне очень запали в душу.

Фофочка притихла в темноте; наконец, произнесла: «Вот как!» с совершенно непонятной интонацией, с укором ли, недоверием, вопрошая, или подтверждая – ничего неизвестно.