Михаил Кузмин - Несобранная проза

«Ну, думаю, милый друг, не очень-то ты изменился», и пошел, было, обедать, но Штоль стал меня уговаривать, чтобы я пообедал с ними и подождал Тамару Панкратьевну.

Я согласился, но потом несколько пожалел, потому что, очевидно, между ними были какие-то нелады: дама была нервна и, казалось, не то только что плакала, не то собиралась заплакать, а Федя Штоль грубил, придирался к лакеям и всячески фанфаронил. В конце концов, подписал счет, уверяя, что завтра получит от тамбовского управляюшего деньги. Пропустив вперед Тамару, я взял тихонько Штоля за локоть и спросил:

– У вас вышли все деньги, Федор Николаевич, что вы счета подписываете?

– Да, представьте, какой случай! Но мне завтра непременно пришлют из Тамбова.

– Ну, вот, и прекрасно… А то я хотел вам предложить занять у меня немного.

– Я был бы вам очень признателен.

– Да уже не стоит, раз вам завтра пришлют.

– Это, конечно, но если случится какая-либо задержка… У нас почта, вы сами знаете какая ужасная, то уже позвольте обратиться к вам.

– К вашим услугам, – сказал я и откланялся.

Так как я приехал в Москву по делам и уже, конечно, не для того, чтобы наблюдать за судьбой Штоля, то, разумеется, и распределял свое время как мне было удобнее, и в гостинице бывал очень редко. Впрочем, кажется, и мои петербургские знакомцы не были домоседами, они всегда отсутствовали. Почти каждую ночь я слышал, как по коридору часа в 4, а то и в 5 возвращались Федя и Тамара.

Однажды, когда я спускался с лестницы, мне встретилась Тамара Панкратьевна, которая почему-то шла пешком, не пользуясь лифтом.

– Вот вы как долго загостились в Москве, – говорю я ей.

– Да, – отвечает, – долго.

Госпожа Сырцова за эти несколько дней заметно изменилась: движения ее, всегда бывшие живыми, стали как-то чрезмерно беспокойны. Глаза приобрели пущий блеск и даже маленький носик как бы заострился.

– Что же вы здесь делаете?

– Я? Ничего. Живу, как видите.

Разговор оборвался. Тем не менее, мы продолжали стоять. Наконец, уже просто так, чтобы что-нибудь сказать своей неразговорчивой собеседнице, я спросил:

– Что же, Федор Николаевич получил, очевидно, свои деньги из Тамбова?

Тамара Панкратьевна встрепенулась:

– Какие деньги? Из какого Тамбова?

«Что же это, – думаю, – она ничего не знает. Живет с человеком столько времени почти в одной комнате, а о делах его совершенно неизвестна, – не хватает только, чтобы спросила: какой Федор Николаевич?»

– Да, Федор Николаевич как-то говорил мне, что ожидает денежную посылку из тамбовского имения.

Она, кажется, наконец, взяла в толк мои слова, потому что, улыбнувшись и махнув рукой, ответила:

– Это все пустое. Никаких денег у Феди в Тамбове нет.

– Так как же вы обходитесь?

– А вот, так и обходимся. Еще вы не знаете, на что мы способны.

Она говорила совершенно серьезно, но с какой-то нехорошей серьезностью, так что я, желая обратить ее слова в шутку, сказал:

– Я никогда и не сомневался, Тамара Панкратьевна, что вы способны на всякий смелый, прекрасный, великодушный поступок.

Да, да… На прекрасный и великодушный… И, ах, какой смелой!

И с этими словами стала быстро подыматься в следующий этаж. Эта сцена и краткий диалог произвели на меня тягостное и неприятное впечатление, от которого я не мог избавиться в продолжение всего дня и который так во всей сохранности и принес обратно в гостиницу.

Лег я рано и тотчас же глубоко заснул, как вдруг был разбужен легким стуком в дверь и какою-то беготней по коридору. Меня будил отельный слуга, сообщивший, что в номере, занимаемом Штолями, произошло большое несчастье. Покуда мы проходили несколько сажен, отделявших мою дверь от комнаты, где жил Федор Николаевич, я узнал, что мои знакомые в эту ночь оба пробовали застрелиться: барыня, мол, убилась наповал, а барин жив и невредим.

«Неужели, – подумал я, – это и есть тот великодушный, прекрасный и, ах, какой смелый поступок, о котором твердила мне несчастная Тамара Панкратьевна?» Но, как бы там ни было, одно было несомненно, что госпожа Сырцова застрелилась очень метко, чего совсем нельзя было сказать про подпоручика Штоля, который, если и был убит, то, во всяком случае, не пулей.

Тамара Панкратьевна лежала спокойно на кровати. Лицо ее было не тронуто, так как она стрелялась в сердце; Федор же Николаевич лежал ничком на диване в страшном беспокойстве, не выпуская из рук уже разряженный пистолет и громко рыдая.

Когда тело Тамары Панкратьевны перевезли в ближайшую больницу и удалились посторонние люди, неизбежные при подобных катастрофах, я отвел Федора Николаевича к себе в комнату, чтобы развеселить и разговорить его в эту тяжелую минуту.

Из его несвязных восклицаний я узнал всю историю этого самоубийства, конечно, отрывками и в свете несколько преувеличенном. Как оказалось, Федя и Тамара Панкратьевна давно уже любили друг друга, и последняя захотела отдать всю свою жизнь Штолю и этим спасти его. Спасание началось с того, что, добыв известную сумму денег, они поехали в Москву, деньги моментально прожили и задолжали всем, кому только было можно. Федя ни чуть не изменился, да и Тамара Панкратьевна тоже, так что поневоле от мысли спасти Штоля она перешла к плану разрешить всю историю великодушным и смелым поступком, что и привела в исполнение.

В данную минуту положение моего Ромео было очень плачевно, да и, по правде сказать, такой случай может расстроить любого человека, как бы легкомыслен и эгоистичен он ни был. Решив не спать остаток ночи, я ходил по номеру, между тем как Федор Николаевич полулежал на диване, закрыв глаза, и, казалось, дремал. Наконец, до меня донесся с дивана какой-то шопот. Я остановился, и шептанье тоже прекратилось. Начал ходить, – опять тот же звук.

– Вы что-нибудь говорите, Федя?

Тогда шопоток обратился в еле уловимый, но, тем не менее, внятный лепет:

– Боже мой! Боже мой! Как вы должны меня презирать!

– За что же, помилуй Бог, я буду вас презирать? Во-первых, вы теперь несчастный человек, а во-вторых, конечно, эта история большой грех и страшное безумство, но вы в нем столько же виноваты, как покойная Тамара Панкратьевна, и потом, не по вашей же вине у вас случилась осечка, или что там…

Федя открыл глаза и оживился.

– Не правда ли, ведь, это не по моей вине? О, я твердо решил следовать за Тамарой: она сама меня просила сделать это вторым, чтобы ей не ослабеть. Револьвер был в полной исправности, но все-таки это ужаснс. Что будут обо мне говорить, думать? Ведь, я же офицер, как никак. Будут в газетах цыганить!

Тут я даже уже рассердилая на моего фанфарона и сказал:

– Вот уже, действительно, за такие мысли стоило бы вас презирать. Как вам могут теперь приходить в голову такие глупости? Неужели вам только и дела, что соображать, что о вас станут говорить?