Михаил Кузмин - Несобранная проза

Получив разрешение, Федя долго рылся в прейскуранте и все ворчал, что в этом трактиришке нет каких-то особенных вин, которые он любил и привык будто бы пить. Одну минуту у него мелькнула даже мысль спросить шампанского.

– Проходя по Невскому, вы не обратили внимание, какое чудное белье выставлено в Жокей-Клубе? – неожиданно спросил он.

– Нет. Я несколько дней там не был.

– Когда немного поправлюсь своими делами, непременно заведу себе такое.

Я промолчал. Умолк и Федя, потому что в эту минуту лакей уже нес блюдо, все покрытое томатовым соусом.

– Какая гадость, когда крахмалят салфетки! – сказал Штоль и принялся за кушанье.

Ел он, действительно, как человек голодный, и даже прекратил свою воркотню. Я все ждал, что он объяснит мне, какое решение он принял, или, по крайней мере, будет изливаться в жалобах. Но Штоль, кажется, не собирался этого делать и, насытившись, опять завел разговор о каких-то запонках и концертах. Даже лицо его изменилось: исчезла известная тупость, и сквозь обрюзгшие щеки и припухлые глаза смутно выступал прежний облик миловидного мальчика из хорошей семьи. Очевидно, от выпитого вина он согрелся и, вдруг, расстегнув пальто и увидя свой спортивный костюм, он внезапно покраснел и проговорил безнадежно:

– Да, вот какие дела!

– Но неужели ничего нельзя сделать, милый Федор Николаич? Ведь, вы много сами на себя выдумываете. Неужели у вас не хватит воли, желания, чтобы опять сделаться человеком? Я уверен, что многие, знающие вас, помогут вам в этом.

– Нет, свое решение я уже принял, и потом, знаете ли, у меня такой характер: я не могу идти на компромиссы. Мне нужно все, или ничего не надо, притом, я человек свободный и свободы своей ни за что не отдам. У меня огромное самолюбие, в чем я не виноват.

– Никто вас не винит, но то, что вы назвали характером, вовсе не характер. Это лень, распущенность и самолюбие, которое вы тоже понимаете как-то однобоко.

Федя ничего не ответил, а спросил себе коньяку, который сейчас же стал наливать красными, будто отмороженными пальцами, торопясь и проливая на стол. Вышло немного неловко, будто я читаю нотацию человеку, который сам себя уже обрек на что-то и только хотел видеть меня в последний раз. Он словно прочел мои мысли и, улыбнувшись, сказал:

– Ведь, мы последний раз с вами видимся, не буду больше вам надоедать.

– Но что же вы хотите сделать, Федор Николаевич? Неужели же покончить с собой? Ведь, это бы было уже окончательно неумно.

– Не знаю. Может быть, я в сыщики пойду.

– Ну, это занятие совсем не по вас.

– Да не все ли вам равно, куда я денусь? Видеть меня вы больше не будете, – довольно и этого.

– Положим, мне не все равно. Но если не хотите говорить, не говорите.

Федя еще помолчал, еще выпил и проговорил мечтательно:

– Как я люблю ходить на лыжах! Когда я служил в Финляндии, там это было чудно устроено. Ведь, подумать, как это было недавно – всего года два! Может, вы, действительно, правы, я всегда сам себе порчу, но что же делать? Меня слишком баловали в детстве, а потом все отняли. У меня там целый сундук книг остался, и дорогие есть, – поручил все продать денщику. Разумеется, никаких денег не получил. А стыд у меня есть: почему я вызвал вас сюда, а сам не пришел к вам? Мне было стыдно за свой костюм, не вас, конечно, а вашего швейцара, который видел меня еще офицером.

– А помните, вы хотели писать что-нибудь, заняться литературой?

– Ах, мало ли что я собирался делать. Для того, чтобы писать, мне нужны кабинет, шкап с книгами, лампа и кожаный диван, а как же я буду писать по кабакам да на улице? Я не Верлен.

– Такой-то угол и примитивный уют вам дал бы всякий.

– А мне этого мало. Мне или все, или ничего. Если бы была у меня власть, поставил бы я всех хамов на свое место!

Хотел было я спросить Штоля о его кавказских землях, но подумал, что это будет жестоко, да и не успел я этого сделать, потому что к Феде подошел швейцар и сказал, что его вызывают в швейцарскую.

Федя извинился и пошел, покачиваясь, между столиками с поднятым воротником и низко держа в опущенной руке мягкую шляпу. Пробыл он в прихожей так долго, что я подумал, что он совсем ушел. Когда я, расплатившись, вышел в ту же переднюю, он стоял, опершись спиной на чужие пальто; перед ним была какая-то женщина, державшая раскрытое портмоне, из которого она доставала мелочь.

При моем появлении Штоль быстро сгреб эту мелочь и, не считая, опустил в карман пальто, между тем как женщина сказала ему тихонько:

– Так приходи, Федя, попозже.

– Хорошо, – так же тихо ответил Федя.

Женщина побежала по лестнице, не держась за перила. По виду и костюму она была обыкновенной ночной девицей. Я сделал вид, что не заметил этой сцены, и сказал, обращаясь к Штолю:

– А я уже думал, Федор Николаевич, что вы совсем ушли.

– Как я ушел бы, не простившись с вами? Вы меня считаете за очень невоспитанного человека, – ответил Федя почему-то по-французски.

Мы вышли вместе, но Штоль не пошел меня проводить, сославшись на какие-то неотложные дела. Действительно, с тех пор я не видел больше Феди Фанфарона. Первое время после нашего последнего свидания я каждый день особенно внимательно читал отдел происшествий, думая со страхом найти там известия о конце Феди, но известий этих не встречалось, а сам Федор Николаевич стал уже стираться из моей памяти, как вдруг, совершенно неожиданно, я получил от него длинное письмо, наведшее меня на многие мысли. Так как письмо было написано достаточно литературно, и в нем отразилась, может быть, отчетливее всего неугомонная душа этого молодого человека со всеми ее фасонами и непредвиденностями, то я позволю себе привести его целиком, не прибавляя от себя ни буквы.

Может быть, впрочем, это письмо было не более, как подготовительный набросок к мемуарам Марии-Антуанетты, которые так стремился написать наш герой.

«Вероятно, Вы уже привыкли не считать меня в числе живых, но вот, я жив, хотя и нахожусь в положении, которому многие предпочли бы смерть. Но начну по порядку. С того вечера, когда мы с Вами расстались, я спускался все ниже и ниже; порою мне казалось, что я теряю даже человеческий образ. И знаете, что я Вам скажу? Это мне казалось только сначала, потом же я увидел, что человек ко всему привыкает, и что „низы“, в сущности, мало отличаются от того, что принято называть порядочною жизнью. Все дело в мерках и размере. Не утаю, меня еще раза два извлекали из моего состояния добрые люди, но я, как камень, снова падал на прежнее дно. Но и там я нашел человека, который, Бог его знает почему, привязался ко мне нежнее самого нежного брата. Не говоря уже о том, что он делился со мною последним окурком, ходил за мною, когда я валялся в больнице, но он мне давал и нравственную поддержку (не правда ли, это смешно звучит), обладая мечтательным воображением. Сколько планов, самых фантастических, приходило нам в голову, когда мы мечтали, как мы будем жить, когда выберемся на дорогу! Последняя мысль не покидала нас. А, между тем, этот человек был мелкий вор, скоро попался и был посажен.