Михаил Кузмин - Несобранная проза

Я остался совершенно один. Пробродив дня три по улицам, я решил было уже разбить окно в магазине, чтобы тоже попасть на казенную квартиру, а пока пошел в Невскую Лавру. Шла вечерня. Мне почему-то вспомнилось детство и корпусные службы. Господи, что случилось, что я сделал, что так мытарюсь! Чтобы не расплакаться, я стал подпевать, но это еще больше меня расстроило и навело на душеспасительное размышление, так что я дал обещание пойти в монастырь, если Бог меня спасет и на этот раз.

Так как день был будний, то, кроме меня и нищих, никого в церкви не было. Замечаете, какова сила привычки! Я говорю „кроме меня и нищих“, как будто я сам не был и по виду, и по положению самым настоящим нищим да таким притом, у которого в пролежанном тюфяке не зашито никаких ассигнаций, может быть, уже изъятых из обращения. Но, верно, чем-нибудь я отличался от них, потому что обратил на себя внимание братии, и отец эконом велел меня накормить и даже сам пожаловал беседовать со мною.

На следующий день со мною случилось, действительно, нечто удивительное, что я тогда всецело приписал чуду, да и теперь от такого мнения не откажусь. Конечно, я не рассчитывал, что какой-нибудь встречный вдруг раскроет кошелек и даст мне сто тысяч, или за мной пришлют курьера, чтобы везти во дворец, – нет, я просто пошел к одному бывшему товарищу, которого не видел уже года четыре, потому что тот был в отлучке. Собственно говоря, я потому и пошел к нему, что его в это время здесь не было, так что о моем падении и всех моих приключениях он ничего не знал. Если рассуждать обычным манером, то я шел без всякой надежды, потому что товарищ этот уехал давно и далеко, и ничто не указывало не только на скорое, но вообще на его возвращение; а я почему-то был твердо уверен, что его найду. Действительно, он уже месяца два как приехал и притом по очень выгодному для него, хотя и не слишком веселому, делу. Он получал наследство. Я ему все рассказал. Он меня обласкал, как нельзя лучше, и дал пятьдесят рублей.

Выйдя от товарища, я перекрестился и сейчас же полетел на толкучку покупать себе приличное платье. Оделся, пообедал, а в уме все вертится: вот теперь, Федя, тебе Бог помог, и ты должен исполнить свое обещание. Да почему же и не исполнить, ведь, я уже все растерял, что меня привязывало к Петербургу или, вообще, к какому-либо месту. Чтобы не раздумать, я не стал откладывать в долгий ящик, а сейчас же отправился на Калашниковскую узнавать, какой мне держать маршрут. В сущности, я и без справок мог это сообразить: доехать по железной дороге до Сердоболя, а там через озеро на лошадях, но тут случилось маленькое затруднение. Хотя была только третья неделя поста, но Пасха была поздняя, и погода, как на грех, стояла преотличная. Каждое утро солнце, небо ясное, отовсюду бойко течет и каплет, так что самому хочется, как воробью, целый день скакать да пикать. Весело-то это весело, но везти меня через озеро отказались, а предложили, если уже мне так не терпится, идти через лед пешком. Мне как-то не приходило в голову, что можно просто вернуться обратно. Из двух возможностей, а именно, идти пешком, или ждать, когда озеро вскроется, конечно, я выбрал первую. Нужно заметить, что оделся я на толкучке, конечно, по-городскому, и, вот, в легоньком пальтеце, мягкой шляпе и низких ботинках и отправился я в трудный путь.

Путь был, действительно, трудный. Сколько раз я и падал, и проваливался, минутами думал, что совсем утону. Сначала бодрил себя и все пел „Помощник и покровитель“, которого с корпусных всенощных еще не позабыл, а потом уже и петь не хотелось, только пыхтел да думал, как бы ноги донести; зато как я обрадовался, когда до берега добрался, сказать Вам не могу! Вымок, измазался, истрепался, будто я свою толкучую пару целый год таскал, но от радости даже про это обстоятельство забыл; да и до того ли было, особенно в монастыре-то?

Ну, что же Вам рассказать дальше? Все это так обычно, люди там добрые и простые, но ужасно какие неинтеллигентные. Одно меня удивило, что я сделался до известной степени послушным, а ведь, Вы знаете, какое у меня самолюбие; но показывать его было как-то не к месту, да никто его и не заметил бы. Еще замечу, что мне было гораздо легче, когда мне поручали какую-нибудь простую физическую работу. Съездить за дровами, отправиться на сенокос было куда приятнее, чем петь на клиросе или писать письма отцу настоятелю. Наверное, Вы меня не узнали бы, если бы вдруг увидели, так я переменился и опростился, отпустил волосы и бороденку, которая выросла совсем рыжая.

Как пришла настоящая весна, а тем более лето, стало мне там нестерпимо. Особенно тягостно было, что не с кем слова молвить, не то чтобы понять и оценить, а просто разговора-то моего они не понимали; или карелы, или русские, но говорящие так, что ничего не поймешь. Я уже корреспонденцией занялся, письма стал писать, до того дошел, что матери даже послание послал. Она летом приезжала с какими-то господами, как бы на пикник; я ее везде поводил, показал, и она осталась довольна.

– Видишь, – говорит – Федя, как хорошо устроился. И мне спокойнее: по крайней мере, у меня есть молитвенник. Если тебе что-нибудь нужно будет, чая, там, сахара, бисквитов, ты пиши, а пока, вот тебе на карманные расходы десять рублей. Одно меня огорчает, что здесь бриться нельзя, очень уже ты стал смешной, как чухонец!

День ото дня незаметно моя меланхолия и расстройство увеличивались, так что я серьезно стал подумывать о самоубийстве и выбрал для этого место, где утопиться. Очень красиво: отвесная скала, на ней две сосны, а внизу заливчик маленький, но страшно глубокий. И случилось тут такое обстоятельство, что как я встал ночью, чтобы топиться, то никак не мог этого облюбованного места найти, а в других местах топиться не хотелось.

Итак, значит, я это предприятие отложил, а на следующее утро все у меня как рукой сняло, и к тому же я заболел. Собственно говоря, я знал, что болен: еще от петербургских времен это тянулось, но как-то не обращал внимания. Но если я о болезни не думал, так она-то обо мне очень думала, так что пришлось мне отправиться в город в больницу.

Выйдя из больницы, я махнул в Петербург, где начались настоящие мытарства. Я даже своего приятеля вора не мог отыскать и поступил в чернорабочие. Мои соработники сначала меня сторонились, но потом привыкли и будто даже полюбили. Особенно почему-то взял меня в свою дружбу один старовер, у которого были родственники в Москве. Он обещал меня туда устроить, хотя не совсем понимаю, почему он сам туда не устроился. Но как бы там ни было, мне-то он записку дал, и в Москве меня приняли хорошо, но и тут я не мог ужиться. Не могу я переносить необразования и выше всего ставлю свободу. Теперь я от моих хозяев ушел, в Москве как в лесу, прямо хотя протягивай руку.