Михаил Кузмин - Несобранная проза

Все чаще и чаще вспоминаю ту ночь в монастыре, когда я не мог найти красивого места для смерти, и спрашиваю себя: кто у меня тогда отнял и память, и сообразительность, и просто зрение? Не иначе, как ангел-хранитель, молитву которому я так любил еще с детства. И еще я, перебирая в уме всех людей, которые мне помогали, были ко мне добры, удивляюсь, почему, умея привлекать их, я сам как-то скоро от них убегал. И еще я думаю, почему, так чувствительно понимая все безобразие пошлости, хамства и невежества, я не имею достаточно силы, чтобы сказать „прощайте“ всем людям. Есть ли это бессилие или сила? Безволие или воля? Или это мой ангел тихой рукой закрывает мне глаза, тупит сердце и за плечи отводит от края, с которого другие свергнулись бы?

Я Вам пишу вовсе не для того, чтобы просить у вас помощи или даже ответа, а просто потому, что память мне Вас сберегла человеком добрым и могущим задуматься над судьбою такого заболтавшегося субъекта, как ваш преданный Федя Фанфарон. Ведь, я отлично знаю свое прозвище».

Действительно, Федя Фанфарон не ошибся: о его судьбе я задумался и не только о его судьбе, но и о всех тех, которые, будучи лишены высшего зерна мудрой сердцевины, заставляющей легко относиться к превратностям жизни и снисходительно к людям, так привязаны к нашей вертящейся планете, имеют распущенные аппетиты, подстегиваемые мелко понятым индивидуализмом и гордостью, без настоящего смиренного самолюбия, – не имеют ни силы, ни желания, ни умения добиться этих призрачных, но желанных благ, которые, конечно, на следующее утро обратились бы в дым, как чертовы деньги рассыпаются в угли. Как же им от малейшего ветра не делать великодушного, благородного, и, ах, какого смелого шага?

Они должны валиться в яму самоубийства, напрасно прикрашиваемую демоническим романтизмом. А что же удерживало Федю: сила или слабость? Воля или безволие? Поневоле приходит на мысль, не есть ли его фанфаронада про ангела-хранителя одна из самых близких к истине, хотя нужно признаться, что, как у Джером-Джерома, его ангелу-хранителю дела и забот было достаточно.

Хотя Терентию Васильевичу Лапидину было около сорока лет, он все еще не мог привыкнуть к двум печальным обстоятельстам: к тому, что его зовут Терентием (в детстве было еще хуже, так как из его имени делали уменьшительное Теня или Реня), и к тому, что он не владел английским языком. Конечно, второе несчастье было более поправимо, но первое было так сильно, что Лапидин тщательно скрывал его и не признался бы в нем даже самому близкому другу.

Маргарита Петровна, жена его, прожив замужем уже десять лет, так и не знала, что главной причиной, заставившей Терентия Васильевича посвататься к ней, было именно ее знание английского языка. Она, действительно, в совершенстве владела английским языком, так что, будучи вполне русскою, имея определенно национальный нрав и привычки, легко могла бы сойти при первом знакомстве за англичанку, тем более, что судьба ее наделила высоким ростом, большим ртом и рыжими волосами. Но чем непонятнее и сильнее была страсть Терентия Васильевича к английскому языку, тем тщательнее он ее скрывал. Может быть, он не брал уроков и не просил Маргариту Петровну заняться с ним именно вследствие слишком большого желания. Но когда он случайно слышал на улице, в ресторане, трамвае английскую речь, лицо его делалось напряженным и тревожным, он растерянно улыбался, и в ту минуту было бы совершенно бесполезно обращаться к нему с вопросами. Однажды, переезжая швейцарское озеро, он так пленился разговором двух американок, что сошел совсем не на той пристани, где ему следовало, и так шел за попутчицами, пока они не скрылись в подъезде. Маргарита Петровна, как ни мало была ревнива, обратила внимание на эту рассеянность мужа и даже стала шутя ему выговаривать за его чрезмерную воспламенимость, не подозревая, что единственная страсть Терентия Васильевича была любовь к английскому языку. Он и тогда не признался, предполагая вынести незаслуженные упреки.

Наконец, он не вытерпел, тем более, что случай ему показался самым подходящим. Но и здесь раньше, чем решаться, он с неделю проносил в кармане вырезанное объявление:

«Англичане (три человека) быстро научают говорить, читать и писать по-английски только взрослых. Плата 12 рублей в месяц с персоны». Затем следовал адрес.

Терентия Васильевича главным образом привлекало то обстоятельство, что с ним будут заниматься трое, но все-таки он не был уверен, что не сбежит от волнения при первом же шаге в английскую (английскую!) квартиру. К счастью, двери ему отворила русская прислуга, заставила его расписаться и приняла задаток. Терентий Васильевич быстро посмотрел написанные выше его имени фамилии, но в них не было ничего особенного. Передняя также ничем не отличалась от тысячи петроградских прихожих. Но Лапидину хотелось видеть все необыкновенным. Даже темноватая приемная с тяжелою мебелью и зеркалами вместо картин казалась ему какой-то чрезвычайной, словно он не соображал, что, вероятно, приезжее английское семейство сняло свою квартиру уже меблированной, и если что и прибавлено своего к обстановке, то разве несколько фотографических карточек, стоявших на рояле. На них действительно были изображены двое военных в английской форме и молодая женщина, приветливо показывавшая ряд крепких зубов.

Терентий Васильевич ходил по ковру и думал: – Вот они как живут-то, настоящие англичане, сразу видно, что культурная нация. Ах, как хорошо, как все просто, рационально, удобно, ничего лишнего! – и задевал ногами за расставленные низенькие кресла. Особенно ему нравился черный курительный столик, какие были в моде в 50–60 годах, где к доске были накрепко приделаны выложенные бронзой папиросница, пепельница, спичечница и вставлены две зубчатые пластинки для зажигания. Все это было не особенно удобно и уж совершенно некрасиво, но именно этот столик и казался Лапидину верхом английской рациональности.

Однако из внутренних комнат доносились голоса, но в гостиную никто не входил. Да и говорили, казалось, комнаты за три глухо и неопределенно. Все это было не так удобно и рационально, как должно было бы быть.

Сумерки сгущались, вышла та же служанка, что отворяла дверь Лапидину, пустила свет, опустила занавески и затопила камин.

– Что, господ дома нет? – решил спросить у нее Терентий Васильевич.

– Нет, они дома. Сейчас выйдут, как ученики подойдут. Григорий Михайлович еще обедает.

– Кто это Григорий Михайлович? – спросил гость, смущенный такой русификацией.

– Барин, г. Овэн.

– Так его, наверное, зовут Гарри.

– Григорий Михайлович, – упрямо повторила девушка, растопляя камин.