Михаил Кузмин - Несобранная проза

– Ну что же, я очень рад за вас. Но все-таки вы, Федя, ищете или уже имеете какое-либо место?

Спутник мой поморщился и отвечал неохотно: –Ах, уже какое там место! Вы сами знаете, сколько нужно ходить, хлопотать, чтобы достигнуть какого-либо жалкого назначения!

– Так отчего же, – говорю, – не походить и не похлопотать для себя, для своего устройства?

– Нет, уже лазить по разным хамам я не согласен.

– Так что же делать-то? Ведь, лучше недели две походить, чем всю жизнь себе и другим быть в тягость.

– А кому же я в тягость?

– Да, может быть, вы вашим друзьям и не в тягость, да самому, ведь, я думаю, неприятно ничего не делать.

Федор Николаевич будто устыдился и сказал:

– Да, конечно, вы совершенно правы, я давно уже сам себе в тягость. Но вот, тут за меня хотела тетка похлопотать, устроить меня при градоначальнике.

– А с полком-то вы уже покончили? – Покончил начисто! – и Федя даже махнул рукой. В то время на Невском еще существовал скетинг, пользовавшийся репутацией очень предосудительной; туда-то и пригласил меня зайти Федя. Я даже сначала не понял, куда он меня увлекает.

– Куда, – спрашиваю, – меня зовете-то?

– На скетинг.

– Да, помилуйте, что я там буду делать?

– Так просто посидим, кофе с ликером выпьем, публику посмотрим.

– Я эту публику могу на Невском после часу видеть, а если вы хотите посидеть и выпить со мной кофе, пойдемте лучше в ресторан.

Федя от ресторана отказался и юркнул в освещенный двор. Через два дня он нанес мне визит, очень жаловался на свою судьбу и расписал свою жизнь самыми черными красками. По его словам, выходило, что места никакого не нашел, от знакомых своих съехал, а живет, как птица небесная, – где день, где ночь. Так как на дворе была уже поздняя осень, то такое положение не могло, конечно, показаться завидным даже и не такому избалованному человеку, как Федя Штоль. Я его оставил у себя ночевать, а на следующее утро выпустил, снабдив небольшими деньгами.

Желая более подробно разузнать о положении дел, я позвонил в тот самый дом, где тогда встретил Штоля за обедом. Мне ответили, что, действительно, Федор Николаевич эту ночь дома не ночевал, но что, вообще, считается, что он живет у них и, по-видимому, никаких особенных несчастий с ним не приключалось. Меня очень удивила эта разница в показаниях, хотя потом я убедился, что жалостливые рассказы Феди имели большую примесь того же фанфаронства, обращенного теперь, сообразно обстоятельствам, в другую сторону. Еще яснее это мне стало, когда под вечер ко мне явился опять тот же Штиль и заявил, что он и сегодняшнюю ночь проведет у меня.

– Что вы у меня переночуете, это, конечно, неважно, – сказал я, – но вот что прошу объяснить, милый друг: ведь, в сущности, никакой ссоры у вас не происходило, и ваше прежнее пристанище к вашим услугам, как и всегда, почему же вы оттуда ушли?

Федя как будто смутился и отвечал бойко, даже слегка сердито:

– Официально, конечно, никакой ссоры не происходило, но оставаться там я не хочу и не могу.

– Может быть, вы мне объясните почему? – Потому что мне там очень неудобно и несносно.

– Значит, это вы находите тягостным пребывание там?

– Да, конечно, а как же иначе?

Феде будто и в голову не приходило, что кто-нибудь может тяготиться его присутствием.

– Да, это мне было неудобно. Я твердо решил уйти оттуда, куда угодно, хотя бы в ночлежный дом.

– Ну, этот романтизм можно бы и по-боку, потому что он интересен только в книгах, а на деле далеко не так занимателен. Вам, конечно, там не место и, покуда у вас есть хотя один знакомый, вас до этого не допустят.

– А, вот, допустили же, и не только знакомые, а так-называемые друзья.

– Вы говорите вздор. Никто вас не допускал и, конечно, не допустят, если вы сами не пожелаете делать глупостей.

– А если мне приятнее ночевать в ночлежном доме, чем у разных дурацких мещан?

– Это, – отвечаю, – конечно, воля ваша, никто вам запретить не может.

– Да, я думаю, что запретить мне никто не может.

– Никто вам запрещать и не собирается, только там насекомых очень много.

– Где это?

– Да в ночлежке-то.

– А мне наплевать! Лучше пускай меня блохи едят, чем мне на хамские рожи смотреть.

– Опять-таки это дело вкуса. Только уже тогда не жалуйтесь на свою судьбу тем же самым хамам, которых вы презираете.

Но Федя моим словам не внял, а, взявши десять рублей, объявлил, что пойдет на скетинг и ночевать не вернется.

От знакомых моих он, действительно, ушел, и где обретался, никому не было известно. От времени до времени с разными подозрительными посланцами он доставлял мне записочки, в которых просил то денег, то белья, то чаю, то папирос и, наконец, поздно вечером прислал клочок бумаги, где карандашом было написано, что он, Федор Николаевич Штоль, находится накануне большой перемены жизни и хотел бы меня повидать в последний раз, так как на завтрашнее утро он совершенно скроется с горизонта людей, которых принято считать порядочными и честными. Затем следовал адрес какого-то третьеразрядного трактира, в котором Федя назначал мне свидание. Не знаю почему, но это письмо не произвело на меня впечатления фанфаронады, наоборот, я даже подумал, что человек, даже по своей вине попавший в беду, может дойти до такой точки, что расшатается его равновесие, ослабеет привязанность к жизни, или воображение нарисует будущность более безвыходной, нежели она может быть, – и тогда человек способен на всякие «неблагоразумные» поступки. Мысль о каком-то несчастии так крепко сидела в моей голове всю неблизкую дорогу к подозрительному трактиру, что, поднявшись по пегому от грязи ковру во второй этаж, на чистую половину, первое, что спросил у швейцара, было:

– Ну, что, у вас все благополучно?

Он удивленно взглянул на меня и не сейчас ответил:

– Ничего, благодарю вас, все благополучно.

Был мертвый час торговли, и официанты за перегородкой закусывали стоя, не выпуская салфеток из-под мышек. Федя был единственным посетителем. Он сидел в пальто за пустым столом у окна и вертел в руках коробочку из-под пятка папирос.

– Ну, что же с вами случилось, Федор Николаевич, и отчего вы так сидите?

– Я не знал, согласитесь ли вы прийти на мою записку, а сижу я так потому, что денег у меня было всего три копейки, – вот, купил папирос. Ах, прошли те времена, когда я счета подписывал.

– Вы бы хотя пальто сняли.

Штоль, улыбнувшись, расстегнул слегка пальто и показал мне вязаную фуфайку, кроме которой на нем ничего не было надето.

– Еще от спортивного костюма осталась, – сказал он, снова застегиваясь и даже подняв воротник.

– Вы уже что-нибудь себе заказали?

– Нет, конечно. А есть я хочу страшно. Ведь, можно и вина спросить?