Михаил Кузмин - Несобранная проза

Катаев со страхом посмотрел на легкие, неровные ленточки, но ничего не спросил, потому что в комнату входила уже опять Лизавета Павловна.

– Вот я готова. А где же ваша шуба? Федосьюшка, торопитесь, а то смеркаться начнет.

Действительно солнце на глазах уже перебралось с буфета на печку и быстро, по-зимнему катилось под гору.

Поместились все вместе в широких санях. Было, вероятно, больше двенадцати градусов, потому что сухой встречный ветер почти обжигал губы. Но кругом было то же холодное великолепие, и восторженная улыбка Лизаветы Павловны не могла считаться ясным признаком безумия.

– Прекрасное освещение! все делается волшебным от этого солнца! – проговорил Катаев, пристально, вроде доктора, глядя на помолодевшее, милое лицо Лизы.

– Да, да, да! – не оборачиваясь, пролепетала та.

– Вы любите розовый цвет? – значительно продолжал спутник, будто выпуская решительный заряд Шерлока Холмса. Но женщина, едва ли соображая, о чем ее спрашивают, так же машинально и быстро повторила: «да, да!» – и не прищуривая глаз, озиралась на алое сиянье.

Вдруг лицо ее явственно померкло. Она тихо ахнула и закрыла глаза. Девочки забеспокоились, хотели повернуться, но только стукнулись закутанными круглыми головами.

– Что с вами? вам дурно? – воскликнул Пимен Петрович, беря ее за тонкую ручку в цветной варежке. С Лизиного лица как-то полосами уходил румянец, уступая место землистым пятнам. Ресницы опущенных глаз дрожали, бросая мелькающие, но заметные тени.

– Вам дурно? может быть, поворотить домой? – повторил Катаев. Жарницына только сжала ему руку, будто давая знать, чтоб он не тревожился, что все сейчас пройдет. Через вязаную шерсть и замшу его перчатки чувствовался сухой жар ее тела. Не выпуская ее руки, он оглянулся. По сугробам сбегали быстро розовые волны, будто с поверхности смывали окраску невидимой шваброй. Сиреневые подтеки уплывали еще быстрее, и вдруг все подернулось сапфирной дымкой, яркой, но не слепительной бирюзой, и убогие подробности деревенской дороги: куст, яма, брошенный лапоть, изгородь, ворона, катышки лошадиного помета задымились таинственными драгоценностями. Небо спешило налиться глубокой синей водою между закатом и ночью.

Катаев уже не думал о Шерлоке Холмсе, но, может быть, оказался более похожим на этот персонаж, когда сказал Лизе попросту:

– Успокойтесь. Солнце зашло и заря потухла, но посмотрите, какое волшебство.

У Лизаветы Павловны перестали трепетать ресницы, глаза открылись, и губы горестно прошептали:

– На один миг! сейчас все покроется пеплом.

Потом устало прибавила:

– Скажите, пожалуйста, Никите, чтобы он повернул домой.

Но Никита сам вступил в разговор.

– Никак барчука везут! будто Покровские колокольцы.

Из-под ухаба вдруг вынырнула огромная, казалось, пара, дымясь и бренча. Кучера по-земляцки здоровались, девочки замахали, и из встречных саней вылез высокий от снега мальчик в треухе и полушубке. Усталость у Лизаветы Павловны опять сменилась преувеличенным волнением. Она обнимала и целовала мальчика, потом подвела его к сидевшему в санях Катаеву и заговорила:

– А это мой старший мальчик – Тит. Не смотрите, что он так вытянулся: ему еще восемь лет. И такое несчастье – глухонемой! Куда мы его не возили! но не теряем надежды. Мужа еще больше, чем меня, огорчает эта беда. Ну, девочки, теперь Тит поедет с вами в больших санях, а я с Пименом Петровичем в маленьких.

Мальчик смотрел печально и ласково темными глазками и щеки его казались голубыми от не пропавшей еще синевы воздуха, неба и снега.

– Что это значит? – спросил Катаев, как только передние санки отъехали на несколько сажен.

– Не надо! – попробовала остановить его Лизавета Павловна. Она была как будто рада, что ей удалось удивить и взволновать гостя. Но Пимен Петрович еще настойчивее и как-то сердито повторил.

– Что это значит? почему у вас глухонемой сын?

– Он родился таким. Я не виновата, – ответила быстро Жарницына и даже улыбнулась.

– Вы правы. Я спрашиваю глупости. Но это только так кажется. Вы отлично понимаете, что я хочу знать. Почему вы его назвали Титом?

Лиза быстро взглянула, но не ответила, продолжая улыбаться. Минуту тому назад Катаев готов был признать свою спутницу за слабое, разбитое существо. Быстрый ее упадок был почти до фантастичности жутким, словно очевидное тление, на глазах, живого и цветущего человека. Теперь же этот взгляд, эта улыбка! казалось, их ничем не сломишь, не победишь, как гвоздь сумасшедшей мысли.

Пимен Петрович внимательно поглядел на соседку. Она улыбалась, и завиток упрямо темнел на худенькой щеке в сумерках. Боже мой! завиток! как раньше он этого не заметил! ведь это все о том же!

Он снова начал хриплым и злым голосом, крепко сжав ей руку.

– Лиза, ведь вы же любите меня. Зачем вы молчите? Это просто, естественно! Но этот Тит, эта прическа… я с ума могу сойти! А вы не хотите мне помочь. Разве вы не видите, не чувствуете, что я люблю вас по-прежнему? Все эти годы – только сон. Вы – прежняя Лиза. Скажите мне!

Лизавета Павловна медленно повернулась всем туловищем и только после этого опустила веки, и ручка ее вдруг блаженно потеплела в руке Катаева. Полозья тихо визжали по льду.

– Что я могу открыть вам, чем помочь? Я сама ничего не понимаю, Пимен Петрович. Я очень вас любила…

– И любите? ведь да?

– Я все думала о вас. Даже не о вас, а о той, о другой… Странно, не правда ли? Я была очень огорчена и обижена… желания были глупые и безумные. Я только теперь это вижу. Не знаю, буду ли я раскаиваться, но вдруг поняла, какой это жестокий все вздор. Я очень хотела быть похожей на Анну, расспрашивала, чем она вам понравилась, и мечтала, что вы вернетесь, а у меня все готово. Я молилась, чтобы и у меня родился глухонемой мальчик. Я назову его Титом, он будет расти, а вы приедете. Не знаю, как могла быть услышана такая безумная молитва, а молилась я и действительно как безумная (и о безумном и безумная). Желание мое исполнилось. Чем же виноват ребенок? он за что наказан? Это, конечно, чудо: бывает раз в сто лет. Если хотите, замечательный патологический случай и доказательство страстной моей любви. Вы можете гордиться. Но какой это вздор по сравнению с одним взглядом моего мальчика! Я вас ждала и любила до сегодняшней поездки, полчаса тому назад еще я любила вас. Ведь я места себе не находила. Теперь нет. Я не знаю, почему это. Теперь мне стыдно и гадко даже вспоминать. Не думайте, что это пройдет; это крепко. И не обижайтесь, я совсем не прежняя, даже не та, что выехала из дому, – будто все занес ровный снег, как это озеро. Через четверть часа мы приедем. Я засну сейчас, но то, что говорила, – верно. Мне гадко и стыдно. Это очень точно. Может быть, я переждала, и вы немного опоздали. Как осторожно нужно желать!