Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Вот видишь, с этого конца он, как я и говорил тебе, синий, а с этого — красный… Видишь?

Глаза ребенка загорелись восхищением: такого чуда он еще не видел! А старик молча, ласково смотрел на ребенка: более двадцати лет тому назад так же поражен был чудом сине-красного карандаша Сережа, а шестьдесят лет назад это было одним из первых чудес огромного мира для него самого!

— А очинить его можно? — спрашивал Ваня, все еще не доверяя своему счастью.

— Можно. Но только у меня руки, брат, не очень слушаются, так ты уж Марью Семеновну попроси — она тебе все наладит.

Дверь приотворилась.

— Ну, иди, иди… — ласково сказала Марья Семеновна. — Я очиню…

Она хотя и пошутила на счет куриного яйца и книги, тем не менее к труду Ивана Степановича она относилась уважительно: как и Гаврила, она не понимала, зачем этот труд нужен, и эта-то вот таинственность целей этого труда и внушала ей особое почтение. Только одному Ване, дай то по настоятельному требованию самого деда, разрешалось тревожить его за утренней работой…

Мальчик рассеянно, наспех — некогда было, — поцеловал деда и побежал чинить скорее карандаш. А Марья Семеновна в открытую дверь сказала:

— А из Берлина пишут, Вильгельм захворал что-то… Совсем еще молодой, а поди вот… Не легкое дело, должно быть, царствовать-то…

— Ему и пятидесяти, должно быть, нет… — сказал Иван Степанович. — Что это за года? Совсем молодой человек…

Марья Семеновна легонько притворила дверь — раньше она этого делать не умела и только с годами выучилась и теперь и сама не любила, когда кто закрывал дверь «невежливо».

Иван Степанович все морщил лоб и потирал лысину, стараясь вспомнить что-то нужное для работы. И, наконец, вспомнил и улыбнулся. Он отыскал в своих мемуарах нужную главу — «Последние годы литературной и общественной деятельности», — и своим мелким, четким почерком вставил в одном месте на полях «золотые слова» Марьи Семеновны о том, что нет для людей никакой беды в том, если писатели будут писать и поменьше.

И долго, с задумчивой улыбкой старик сидел над своими мемуарами, а в открытое окно широко лился солнечный свет, и сладкий запах цветов из палисадника, и щебетанье ласточек, и восторженный визг стрижей, и тихий шум вершин лесной пустыни…

В полдень все трое, дед, сын и внук, сели в прохладной и полутемной столовой с лосиными рогами и чучелами глухарей на стенах обедать. Блюда подавала миловидная, расторопная, веселая, с ямочками на румяных щеках, — эти смеющиеся ямочки, казалось, составляли не только ее прелесть, но и самую сущность, — Дуняша, а Марья Семеновна внимательно смотрела и в кухне, и в столовой, чтобы все было так, как следует. И душистая окрошка со льдом, и телятина с молодым салатом, и вареники в сметане, — все было замечательно. И говорили, не торопясь, о предстоящих охотах, о близких, о жизни леса, словом, о том, что приятно. Дедушка не прочь был сразу же пойти вздремнуть часок, но сперва нужно было посмотреть новые произведения внука, которыми тот, видимо, гордился: синих «дядей», которые таращили красные глаза и широко расставляли руки с неимоверным количеством пальцев, красных лошадок, похожих на дома, и синие дома, похожие на лошадок. И когда дедушка раз спутал домик с лошадкой, Ваня поднял на него свои блестящие, удивленные глаза: Господи, и до чего могут быть бестолковы иногда эти старики!.. Но Марья Семеновна пришла в помощь деду, отманила Ваню в кухню смотреть котят и Иван Степанович поторопился скрыться в свою комнату. Он никогда не решался нарушать среди дня напряженной торжественности кровати и поэтому лег подремать на диван…

В три часа Марья Семеновна начала ходить по коридору и усиленно греметь и кашлять — Иван Степанович уверял всегда, что он сам просыпается к чаю в свое время, и Марья Семеновна заботилась, чтобы это так и было. После сна он всегда умывался холодной водой, а Марья Семеновна, заслышав плесканье, тотчас же пошла за чаем и вскоре появилась с подносом, на котором ароматно дымился янтарный чай, лежали всякие крендельки и завитушки и благоухало малиновое варенье, которым Марья Семеновна справедливо гордилась: хоть бы одна ягодка разварилась, все целехоньки, точно сейчас с ветки!.. А прозрачность сиропа? А дух?! И поднос свой она поставила теперь не на круглый стол у дивана, а на рабочий стол: чай Иван Степанович кушал, не торопясь, уже за работой…

На этот раз много ему работать не пришлось: явились Ваня с Петро, чтобы идти вместе с ним за березками — завтра была Троица. И кстати забрали с собой и легашей промять их немножко. Поужинали, как всегда, рано и, как всегда, рано разошлись по своим комнатам. А на утро — оно выдалось опять на редкость солнечное, — все встали на восходе. Всю усадьбу лесники разукрасили молодыми березками. Сергей Иванович был взволнован чем-то. Глаза его сияли напряженным блеском. Решили, что лучше ехать без кучера, в одноконку, — утро чудесное, не жаркое, а дорога лесом прекрасная, так, не торопясь, одни поедут, а другие пойдут, по очереди.

Начались оживленные сборы. Все прифрантились и почувствовали себя празднично. И, когда Гаврила подал вымытый и подмазанный тарантас, запряженный Буланчиком — по спине его бежал точно черный ремешок, а грива и хвост были почти белые, — все начали спорить, кому ехать первому, а кому идти. У ворот, как всегда, вспомнили, что Марья Семеновна забыла распорядиться на счет вчерашнего удоя, остановились и ждали, пока все там будет налажено. Сергей Иванович заметно нервничал и глаза его все сияли.

— Ну, вот теперь, слава Богу, все… — облегченно сказала Марья Семеновна, усаживаясь. — С Богом…

И колеса бархатно зашуршали по песчаной лесной дороге… Буланчик с удовольствием влег в хомут и все косил назад умным глазком: видят ли его старания хозяева, одобряют ли его?

Иван Степанович, сняв шляпу, шел сторонкой и наслаждался своей любимой стихией, лесом. Теперь, когда у него лично все в жизни было уже почти кончено, когда человеческие страсти отгорели в нем и душа обрела светлый покой, единственным врагом его, кажется, остались только мальчишки-пастушата, с их проклятой страстью класть в лесу огни, от которых в позапрошлом году выгорел весь Медвежий Лог. Но еще больше не любил он и боялся лесопромышленников и, если начиналась рубка какой-нибудь знакомой делянки, он переставал ходить в ту сторону. За то большой радостью было для него, когда, благодаря его статьям в одной очень влиятельной газете, удалось добиться, что Ужвинская Дача была объявлена заповедником, где никто не имел права охотиться. Зверь и птица стали быстро множиться: глухариные тока вокруг Вартца и на Лисьих горах были теперь на редкость, лоси ходили в «Журавлином Долу» стадами и появились уже среди быков «лопатники», в прошлом году убили трех рысей, тетеревей, глухарей, рябчиков, куропаток белых было «без числа», как говорил Гаврила, а когда этой весной стоял Иван Степанович с ним на тяге, на слуху прошло около сорока долгоносиков, — настоящая карусель! А вкруг задумчивых лесных озер, а в особенности на Исехре, — берега их были топки, глухи и недоступны даже самому ярому охотнику, — сколько водилось там утки, бекаса, журавлей, цапель, вальдшнепов, куликов, гагар! А весной и осенью, в пролет, там присаживались громадные косяки гусей, а иногда даже и лебеди. Дикая жизнь лесная била клюнем и радостно было смотреть на нее.