Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Господа, моя жена покорнейше просит всех вас стать вокруг… этого… ну, я не знаю, как это называется… ну, монумента, что-ли… — обратился Алексей Петрович ко всем. — Она хочет снять вас…

И вот, под руководством оживленной американки, все с шутками и смехом стали размещаться вкруг воскресшего бога: и замкнутый, усталый, далекий Алексей Петрович, и довольный собой и жизнерадостный Петр Иванович, и благодушно улыбающийся попик, который сумлевался, однако, подобает, ли ему в его сане сниматься с идолом поганым, и вся теперь играющая жизнью и счастьем Ксения Федоровна, и смущенно сторонящийся ее Андрей, и мужественно-спокойный и прямой Лев Аполлонович, и худенький, не от мира сего, профессор, высохший среди старых текстов, и лесной отшельник, влюбленный в свои зеленые пустыни, Сергей Иванович, и хорошенькая Лиза, только недавно прилетевшая из Парижа. А над ними, на фоне старых великанов парка, в сиянии ясного неба, царил Перун, грозный бог, милостивый бог, с пучком ярых молний в деснице и с выражением какого-то неземного величия на плоском лице…

И сухо щелкнул Кодак… И еще… И еще…

— Это весьма ценная находка и, конечно, московский исторический музей с радостью примет ваш дар… — говорил совсем оживившийся и даже разрумянившийся профессор. — Нет, нет, я давно думал, что, как ни интересны наши северные губернии, нам не мало работы и по близости. И эта работа еще интереснее, потому что труднее: там вся старина лежит еще почти на поверхности народной жизни, а здесь надо идти глубоко в народную душу, в самый материк… И завтра же, чтобы не терять времени, Андрей Ипполитович, мы проедем с вами к Спасу-на-Крови…

— А после завтра, не угодно ли вам, г. профессор, посмотреть нашу Исехру?.. — любезно предложил Петр Иванович, с упоением выговаривая слова «г. профессор». — Это, можно сказать, самая наша глушь… И на озере этом, знаете, плавают эдакие какие-то бугры зеленые и народ наш говорит, что это «короба», в которые засмолены были убийцы древлянского князя нашего Всеволода — засмолили их, будто бы, да так и пустили в озеро… И будто на Светлый день из коробов этих и теперь еще слышны стоны убийц… Я так полагаю, что все это бабьи сказки, ну, а, между прочим, интересно. На Исехру едет по своим делам сын мой, Алексей Петрович, — вот и вас, если интересуетесь, мы прихватили бы, г. профессор. Это отсюда верст двадцать…

Алексей Петрович был недоволен, но делать было уже нечего. И он быстро поладил с профессором о времени выезда.

— Мы, конечно, один другого стеснять не будем… — сказал он твердо. — Вы будете делать свое дело, а я — свое…

— Конечно, конечно… — довольный по случаю открытия Перуна, говорил профессор. — Великолепно…

А дома, в душной комнатке своей, заставленной темными образами, рокотала горбунья Варвара:

— И стыдобушки нету! То словно отравленная муха ходила, а тут сразу, как розан пышный, расцвела… Быть беде, быть большой беде тут!..

Наташа слышала ее воркотню, ей было больно и на прелестных глазах ее наливались крупные слезы…

Крепкий, ладный тарантас Петра Ивановича, тяжело кряхтя, переваливался с боку на бок и нырял по корням и выбоинам невозможной лесной дороги на Фролиху. Летнее утро сияло и радовалось. В голове Алексее Петровича складывались столбцы длинных цифр, и рассыпались и снова складывались: — огромные дела можно тут сделать! Накануне Мещеру приехал было урядник повыпытать у старосты и у мужиков, не болтают ли мерикакцы чего зряшного, но, когда узнал он с пятого на десятое, в чем дело, он преисполнился к Алексею Петровичу величайшего уважения и пошел к Бронзовым в дом и почтительнейше, стоя у порога, поздравил гостей с приездом и заявил, что, понадобятся в чем его услуги, для таких он завсегда готов в лепешку расшибиться. Профессор Сорокопутов, сидя рядом с Алексеем Петровичем, сводил в одно свои впечатления от осмотра монастыря Спаса-на-Крови и был одно и то же время и очарован его древней архитектурой и разочарован разграбленной ризницей и архивом, в которых ничего достопримечательного уже не было. Из вежливости спутники обменивались иногда короткими замечаниями и снова замолкали. На козлах скучал альбинос-Митюха, «личарда» Петра Ивановича.

— Бесхозяйственный народ, — сказал Алексей Петрович чуть не с отвращением. Богатства его колоссальны, а он живет нищим… И не угодно ли полюбоваться этой «дорогой»? Ведь это не дорога, а преступление… И как поразительно загрязнена вся его жизнь — одна эта матерщина чего стоит!.. Счастье, что жена ни слова не понимает по-русски, а то она сбежала бы в первый же час ее пребывания здесь…

— Матерщина наша очень древнего происхождения… — задумчиво заметил профессор. — Даже самые древние исторические документы отмечают, что славяне «срамословят пред отьци и снохи» нестерпимо. В этой брани очень сказалось прежнее родовое начало: нанося оскорбление матери своего противника, славянин наносил его, так сказать, всему роду его…

Алексей Петрович с некоторым удивлением посмотрел на него вбок, незаметно пожал плечами и замолчал. Митюха сперва прислушивался, что говорят господа, но так как все это было непонятно и «без надобности», то ему стало скушно и он, покачиваясь, блаженно задремал…

Двадцать верст до Фролихи, глухой лесной деревушки, они ехали часа четыре, а, приехав, остановились по рекомендации Петра Ивановича у местного лавочника, Кузьмы Ивановича, высокого худого старовера с огромным носом, страдавшего совершенно нестерпимой склонностью к красноречию.

Дом у Кузьмы Ивановича был старинный, большой и угрюмый. Сбоку к нему была пристроена каменная, в одно окно лавка, в которой густо пахло сыростью и всею тою дешевою дрянью, которую потребляет неприхотливая деревня: каменными, запыленными пряниками, «ланпасе» в ржавых, засиженных мухами жестянках, вонючим и линючим ситцем, поганенькими лентами для девок и ревущими гармонями для парней, крестиками, поясками и сизой копченой колбасой, селедками и дешевым «ладикалоном».

— Милости просим… С приездом… — ласково приветствовал Кузьма Иванович гостей. — Пожалуйте, пожалуйте, гости дорогие…

И с большим почтением и всякими приветствиями он провел их в «передню», самую большую комнату с белыми коленкоровыми занавесками на окнах, облезлыми, старинными иконами и чахлой геранью и фикусами. Таня, его жена, степенная, толстая, бездетная баба, с утра до ночи щелкавшая орехи и страдавшая поэтому всегда расстройством желудка, тотчас же с помощью совершенно одуревшей от усердия работницы Феклисты, грязной, глухой и рябой старухи в подтыканном платье, соорудила на круглом, зыблющемся столе соответствующее угощение. Вкруг начищенного, беспрерывно подтекающего самовара появились коробочка шпротов, и каменные мятные пряники, и яички всмятку, и кислый ситный, от которого неизменно поднималась потом у всех нестерпимая изжога, и нарезанная мелкими кусочками сине-розовая свинина с заметным душком, и густое и вязкое, как смола, малиновое варенье…