Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Надо поаккуратнее… — низким голосом сказал Гаврила. — Что-то строг бекас, — должно, отава низка…

Они осторожно подошли к собаке. «Стоп» испуганно покосился на них своим раскаленным взглядом, напряженная дрожь прешла по его батистовой коже и он, едва переступая ногами, чуть не ползком, то и дело замирая в чутких стойках, двинулся вперед и снова окаменел: он, волнующий безмерно, был совсем близко, — вон, должно быть, в том кустике травы… Иван Степанович, чувствуя какой-то клубок в горле и дрожь в руках, изготовился:

— Ну, вперед, вперед, собачка… — ласково говорил он. — Вперед!..

«Стоп» отвечал только дрожью: он не мог вперед, очарованный, скованный, он знал, что сейчас тот порвется, но, чтобы сделать удовольствие хозяину, которому приятно послушание, он поднял ногу, чтобы сделать еще один шаг только, как вдруг случилось то очаровательно-страшное, чего он и страшно желал и боялся: впереди, в кустике раздался шелковый шорох крыльев, что-то мелькнуло… Уйдет!.. «Стоп» рванулся вперед.

— «Стоп»! — строго окрикнул его Гаврила.

Собака распласталась по земле и в то же время над ней грянул выстрел, всегда приятно завершающий эту гамму страстных переживаний. И какой-то лохматый комочек впереди красиво и мягко кувырнулся в траву.

— Дупель! — радостный, сказал Гаврила:

— Да. Слава Богу, что не промазал… — так же радостно сказал Иван Степанович, меняя патрон.

— Нет, а собака-то какова! — продолжал Гаврила, сияя и восторженно глядя на своего ученика. — Вы вот погодите, как он себя по бекасам покажет, на глади… Ведь, по первому полю… Милиёна не взял бы за такую собаку, глаза лопни!

Иван Степанович блаженно смеялся.

— Вот и его дед такой же был… — говорил он. — Такой же артист…

Гаврила поднял жирного дупеля и «Стопу» разрешено было встать. Он с наслаждением потыкал носом и полизал еще теплую птицу и страстно гавкнул несколько раз на хозяина: не теряйте же времени! Его огладили, успокоили, снова пустили и снова через несколько минут он прихватил и повел — еще воздушнее, еще чище… И Иван Степанович, не спуская глаз с собаки, коротко приказал Гавриле спустить и «Крака». Гаврила повиновался, хотя это и взволновало его: опыт с молодым был серьезный… Крак сразу прихватил и поплыл к сыну. Тот злобно покосился на него: «тише… все дело испортишь!..», и старик застыл в трех шагах сзади сына… Гаврила почувствовал, что его душат слезы восторга. Ему было стыдно самого себя, но он ничего не мог с собой поделать…

Из кочек, сочно хрипнув, вырвалась одна белая молния в одну сторону, другая в другую, стукнули раз за разом два выстрела и одна из молний взъерошенным комочком упала в отаву, а другая с коротким, отрывистым хрипом бешено заметалась в лазури, исчезая. «Стоп» уже не посмел посунуться при взлете бекасов вперед, он знал, что это строго запрещается, и могучим напряжением воли он переломил свой буйный порыв и, чтобы не соблазниться, быстро лег. Он уже понял и поверил, что раз чего от него требуют, то это к лучшему и надо это делать. «Крак», повеселевший, оживленно вертел хвостом и глядел на охотников, говоря глазами: «а, что? Ведь, и я молодец?.. То-то…» Иван Степанович приласкал его и велел подать бекаса. Старик мягко понесся за птицей, а «Стоп» взволнованно и строго приподнялся: это еще что такое?! Гаврила строго остановил его и снова он лег и только удивленно и немножко сердито смотрел, как отец с важностью, немножко кокетничая, подносить хозяину птицу: он еще не видывал этого…

А охотники влажными, радостными глазами смотрели друг на друга, говорили оба вместе что-то веселое и приятное и чувствовали себя самыми закадычными друзьями на свете, — этот молодой лесник, никогда не покидавший лесов своей губернии, и этот старый писатель, имя которого было уже в энциклопедическом словаре и портреты печатались на открытках.

— Нет, еще повоюем, видно… — говорил Иван Степанович и дребезжал старческим смехом. — Повоюем еще…

— А у Сергее Иваныча еще ни одного выстрела… — заметил Гаврила. — Нет, грызет их что-то, грызет… Батюшки, что это там летит?

Высоко в вечереющем небе странно порхал какой-то огромный, белый не то мотылек, не то птица. Дальнозоркий Иван Степанович всмотрелся.

— А ведь это наш змей! — вдруг испуганно ахнул он. — Значит, либо упустил, либо оборвался… И достанется же теперь нам от Марьи Семеновны за нитки!.

«Гленкар» потянул и стал. Опытный пес отлично знал, что на мочежине перед ним целая стайка бекасов и что хозяин сделает сейчас один из своих великолепных дублетов, от которых всегда делается так весело на душе и вся жизнь представляется широким, солнечным, зеленым и пахучим праздником… Он осторожно покосился — хозяин с ружьем на плече, повесив голову и не обращая на него никакого внимания, шел лугами дальше. Это было очень редко, такое невнимание к делу, но это было неприятно всегда. «Гленкар» понял, что надо доложить. Одно мгновение он поколебался, а потом неслышной красной тенью понесся к хозяину, забежал вперед и, усиленно вертя хвостом, ласково посмотрел ему в глаза. Правда, Сергей Иванович и всегда понимал аннонс слабо — люди вообще часто бывают очень бестолковы, — и теперь он только рассеянно поласкал собаку и пошел дальше. Нетерпеливый «Гленкар» возмутился и, отлетев в сторону, сделал стойку так, впустую. Хозяин заметил на этот раз и приготовился. «Гленкар» быстро повел туда, к мочежине, до которой, однако, было не меньше полутораста шагов. Сергей Иванович недоумевал — что-то уж очень долго ведет…

— Э-э, врешь, старик! — с неудовольствием сказал он. — Это ты по утренним набродам, должно быть, ведешь… Стыдно, брат, брось!

И, закинув ружье за спину, он решительно повернул обратно. «Гленкаром» овладело отчаяние. Он понесся к мочежине, разогнало всех бекасов, но и этого хозяин не заметил. Тогда «Гленкар» спорол дупеля, спорол коростеля и с лаем стал гоняться за жаворонком.

— Да ты что, сбесился, что-ли? — удивился хозяин. — Иди назад…

«Гленкар», полный мрачного отчаяния, уныло повесив уши и хвост, поплелся за хозяином. Все в жизни опротивело ему…

Не лучше было и на душе хозяина. Он не видел и не слышал ничего, — ни широкой, зеленой поймы, где так пряно пахло то старым листом, то болотом, то стогами, ни любимого им леса, синей тучей затянувшего все горизонты, ни горя любимой собаки… Он видел только одно: тонкий овал склоненного милого лица, всю эту закованную в черную рясу стройную девичью фигуру, это едва уловимое мерцание длинных ресниц, закрывших прелестные глаза и — старинную, крепкую монастырскую стену, о которую безнадежно бились теперь волны его жизни. И черная мантия монахини, как холодная ночь, окутала собой весь солнечный, привольный мир…