Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Так кто же тебе мешает?

— Очень многое!.. А наука? А общественная деятельность? Вот недавно была я на реферате Евдокии Ивановны Кукшиной…

— Какой Кукшиной?

— Как?! Ты не знаешь Кукшиной?! — негодующе поднялся кверху хорошенький носик. — Нет, нет, нет: это говорит опять окаяшка! — спохватилась испуганно Лиза. — Кукшина?.. Ну, это так… балаболка одна… И вот она говорила, что… Впрочем, наплевать на то, что она говорила… Хорошо? Теперь я остаюсь в твоей берлоге навсегда, навсегда! Я до сих пор не могу забыть о той несчастной старухе — помнишь? — которую застрелил сын… В самом деле, мы ужасные свиньи!.. И ты не можешь себе представить этого блаженства: ни Маркса, ни эсдеков, ни Скрябина, ни профессоров, ничего, а только все самое простое и любимое…

— Да, да только все любимое… — целуя ее без конца, понес Андрей всякую нелепицу. — Только будь ты со мной, девушка моя светлая, и все будет хорошо… Урлы-курлы-турлы… — совсем, как дикий голубь в глухом овраге, заворковал он.

Блаженная, она слушала.

— И ты знаешь, что еще замечательно? — сказала она. — Когда я говорю здесь, с братом, с лесниками, с Марьей Семеновной, даже с покойным папиком, бывало, я чувствую, что я… ну, не глупее других и можно даже прямо сказать, что я умная, а там, в Москве, меня тысячи раз в день убеждали как-то, что я круглая дура… Что это такое? Взяла «Русские Ведомости» — дура, пошла слушать Кукшину — дура, развернула Маркса — сорок раз дура… Удивительно!

И из края в край солнечной земли шел торжественный гуд красного звона, и гуляла серебряная река, и гремели хоралы птиц. Тихонько, обнявшись, они подошли к дому. Из раскрытых окон слышалась оживленная беседа.

— Подожди, давай загадаем… — прошептала Лиза. — Если говорят о хорошем, значит, все будет и у нас хорошо, а если… Слушай…

— А когда же суд над Шуралем, Юрий Аркадьевич? — спросил Лев Аполлонович.

— Как, разве вы не получили еще повестки?

— Нет…

— Удивительно… Это должно быть, водополье задержало… Назначен в понедельник после Фоминой…

— А-а… Слава Богу… Мы оба с Андреем в свидетелях защиты…

— И я… — сказал Сергей Иванович.

— И мать игуменья едет, и все сестры постарше… А как Шураль?

— Покоен и радостен… — своим ласковым говорком сказал Юрий Аркадьевич. — Конечно, его оправдают… Но исход его дела как-то совсем не интересует его: он говорит, что ему все равно, что жить везде можно, потому что Бог везде… Удивительно он стал трогательный…

— Хорошее! — радостно шепнула Лиза Андрею. — Идем… А знаешь что? — проговорила она, когда они отошли от окна. — Завтра мы должны ехать с тобой на могилку к папе, похристосоваться с ним. Хорошо?

— Отлично…

— И яичек с собой крашеных возьмем и птичкам накрошим их на могилку — ужасно, ужасно люблю я этот милый обычай!

Они, улыбаясь смущенно, остановились на пороге столовой, переглянулись.

— Сказать? — спросил он тихонько.

— Скажи! — стыдливо просияла она.

— Папа… Сергей Иванович… Господа… — вдруг оборвался голосом Андрей. — Позвольте представить вам мою невесту…

Была звездная и морозная, по весеннему, ночь. Широко и привольно разбросались по небесным долинам бесчисленные стада Велесовы. Светлая Мокошь смотрелась в серебряное зеркало Ужвы. И шумел под обрывом высоким только что проснувшийся дед Водяной и плескались мавки-русалки. Разоспавшийся за зиму старый Леший обходил в первый раз дремлющий лес. И запоздалый вальдшнеп протянул, хоркая, над лесной усадьбой. Петро радостно рассматривал новые прейскуранты: детские игрушки, кружева, трости, будильники, чернильницы, духи в граненных флакончиках, кровати, умывальники, телескопы, лупы, очки, пенснэ — всего и не перечтешь! Гаврила усердно промывал и смазывал ружья: молодые господа с невестами своими собирались после полночи на шалаши на тетеревей, на «Лешиху», и надо было все произвести в порядок. За одним из наличников печально нахохлился воробей Васька: еще вечером полетел он, — так, из любопытства больше — посмотреть на разлив Ужвы, вернулся, а около не совсем еще и достроенного гнезда их — лежит, поджав ножки и охолодав уже, его воробьиха. И сколько он ни вертелся круг нее, сколько ни кричал, что жив он, жив, жив, та так и не шелохнулась и сизая пленка затянула ее так еще недавно живые и смышленые такие глазки… Правда, она последние дни была настроена почему-то несколько меланхолически, но все же такого конца Васька никак не ожидал… И он нахохлился и затосковал глубоко, как только может тосковать воробей. Правда, он и раньше видал мертвых воробьев, но то были совсем другие воробьи, которым, может быть, и свойственно умирать, но его, Васькина, воробьиха… Это было совсем непонятно и явно несправедливо…

По темной дороге, по-над рекой, шли, обнявшись, две стройных тени… Тонкий, нежный ледок, только что под ночь затянувший все лужи, приятно хрустел и звенел у них под ногами…

— Но только если, милый друг, ты еще раз посмеешь смотреть так на Нину и так улыбаться ей, то…

— Да ты совсем сумасшедшая! Она же мне завтра сестрой будет…

Но в душе Андрей был восхищен невероятно.

— А я тебе говорю: не смей!.. Мое правило в данном случае такое: или я одна для тебя во всем свете, или, как у Данте, «lasciate ogni speranza». И чтобы это было первый и последний раз!

— Милая ты моя девушка… Ты моя радость… Урлы-курлы-турлы-урлы…

Лизе показалось это чрезвычайно логично и убедительно…

А на темном крылечке, в теплом охотничьем тулупчике, сидел, задумчиво глядя на звезды, Лев Аполлонович. Тихонько про себя он напевал пасхальную песню и, всматриваясь любовно в каждое слово ее, все поражался, как это прекрасно и глубоко…

Еще зимой в одной из зал исторического музее в Москве собралось заседание ученого общества, чтобы обсудить вопрос о перевозе в музей обретенного в Древлянской губернии Перуна. И был зеленый стол, и яркий свет, и уважительная тишина, и учтивые речи ученых старичков. Председательствовал профессор Максим Максимович Сорокопутов. Знаменитый ученый был очень смущен: с ним случилось нечто, чего не случалось с ним за всю долгую ученую карьеру ни разу. Приехав тогда из Древлянска, он передал статейку Юрия Аркадьевича в одну ему близкую редакцию — статью напечатать отказались: русский народ — сказал ему редактор с не совсем русским именем, — обрисован слишком мрачно, это может оскорбить общественное мнение и, главное, может охладить пыл революционных кругов. Старичок изумился и передал статью в другую редакцию — отказ: совершенно немыслимо рассказывать о народе такие мрачные вещи! Старичок рассердился, приказал статью переписать и, подписав ее собственным именем, сам отвез ее в редакцию третьей газеты, где он был постоянным сотрудником. Чрез три дня к нему на квартиру приехал сам редактор, чрезвычайно смущенный, и извинялся, и извивался, и не знал, куда деваться от смущения, но — статью поместить решительно немыслимо! Да еще с таким именем! Нет, нет, это решительно невозможно… Пусть глубокочтимый Максим Максимович простит его… дорогой Максим Максимович знает, как им дорожат в редакции… Но это — немыслимо!